ью, - вскричал я, - кого вы мне только прикажете, но
разве вы можете... разве вы это прикажете?
- А что вы думаете, вас пожалею? Прикажу, а сама в стороне останусь.
Перенесете вы это? Да нет, где вам! Вы, пожалуй, и убьете по приказу, а
потом и меня придете убить за то, что я смела вас посылать.
Мне как бы что-то в голову ударило при этих словах. Конечно, я и тогда
считал ее вопрос наполовину за шутку, за вызов; но все-таки она слишком
серьезно проговорила. Я все-таки был поражен, что она так высказалась, что
она удерживает такое право надо мной, что она соглашается на такую власть
надо мною и так прямо говорит: "Иди на погибель, а я в стороне останусь". В
этих словах было что-то такое циническое и откровенное, что, по-моему, было
уж слишком много. Так, стало быть, как же смотрит она на меня после этого?
Это уж перешло за черту рабства и ничтожества. После такого взгляда
человека возносят до себя. И как ни нелеп, как ни невероятен был весь наш
разговор, но сердце у меня дрогнуло.
Вдруг она захохотала. Мы сидели тогда на скамье, пред игравшими
детьми, против самого того места, где останавливались экипажи и высаживали
публику в аллею, пред воксалом.
- Видите вы эту толстую баронессу? - вскричала она. - Это баронесса
Вурмергельм. Она только три дня как приехала. Видите ее мужа: длинный,
сухой пруссак, с палкой в руке. Помните, как он третьего дня нас оглядывал?
Ступайте сейчас, подойдите к баронессе, снимите шляпу и скажите ей
что-нибудь по-французски.
- Зачем?
- Вы клялись, что соскочили бы с Шлангенберга; вы клянетесь, что вы
готовы убить, если я прикажу. Вместо всех этих убийств и трагедий я хочу
только посмеяться. Ступайте без отговорок. Я хочу посмотреть, как барон вас
прибьет палкой.
- Вы вызываете меня; вы думаете, что я не сделаю?
- Да, вызываю, ступайте, я так хочу!
- Извольте, иду, хоть это и дикая фантазия. Только вот что: чтобы не
было неприятности генералу, а от него вам? Ей-богу, я не о себе хлопочу, а
об вас, ну - и об генерале. И что за фантазия идти оскорблять женщину?
- Нет, вы только болтун, как я вижу, - сказала она презрительно. - У
вас только глаза кровью налились давеча, - впрочем, может быть, оттого, что
вы вина много выпили за обедом. Да разве я не понимаю сама, что это и
глупо, и пошло, и что генерал рассердится? Я просто смеяться хочу. Ну, хочу
да и только! И зачем вам оскорблять женщину? Скорее вас прибьют палкой.
Я повернулся и молча пошел исполнять ее поручение. Конечно, это было
глупо, и, конечно, я не сумел вывернуться, но когда я стал подходить к
баронессе, помню, меня самого как будто что-то подзадорило, именно
школьничество подзадорило. Да и раздражен я был ужасно, точно пьян.
Глава VI
Вот уже два дня прошло после того глупого дня. И сколько крику, шуму,
толку, стуку! И какая все это беспорядица, неурядица, глупость и пошлость,
и я всему причиною. А впрочем, иногда бывает смешно - мне по крайней мере.
Я не умею себе дать отчета, что со мной сделалось, в исступленном ли я
состоянии нахожусь, в самом деле, или просто с дороги соскочил и
безобразничаю, пока не свяжут. Порой мне кажется, что у меня ум мешается. А
порой кажется, что я еще не далеко от детства, от школьной скамейки, и
просто грубо школьничаю.
Это Полина, это все Полина! Может быть, не было бы и школьничества,
если бы не она. Кто знает, может быть, я это все с отчаяния
разве вы можете... разве вы это прикажете?
- А что вы думаете, вас пожалею? Прикажу, а сама в стороне останусь.
Перенесете вы это? Да нет, где вам! Вы, пожалуй, и убьете по приказу, а
потом и меня придете убить за то, что я смела вас посылать.
Мне как бы что-то в голову ударило при этих словах. Конечно, я и тогда
считал ее вопрос наполовину за шутку, за вызов; но все-таки она слишком
серьезно проговорила. Я все-таки был поражен, что она так высказалась, что
она удерживает такое право надо мной, что она соглашается на такую власть
надо мною и так прямо говорит: "Иди на погибель, а я в стороне останусь". В
этих словах было что-то такое циническое и откровенное, что, по-моему, было
уж слишком много. Так, стало быть, как же смотрит она на меня после этого?
Это уж перешло за черту рабства и ничтожества. После такого взгляда
человека возносят до себя. И как ни нелеп, как ни невероятен был весь наш
разговор, но сердце у меня дрогнуло.
Вдруг она захохотала. Мы сидели тогда на скамье, пред игравшими
детьми, против самого того места, где останавливались экипажи и высаживали
публику в аллею, пред воксалом.
- Видите вы эту толстую баронессу? - вскричала она. - Это баронесса
Вурмергельм. Она только три дня как приехала. Видите ее мужа: длинный,
сухой пруссак, с палкой в руке. Помните, как он третьего дня нас оглядывал?
Ступайте сейчас, подойдите к баронессе, снимите шляпу и скажите ей
что-нибудь по-французски.
- Зачем?
- Вы клялись, что соскочили бы с Шлангенберга; вы клянетесь, что вы
готовы убить, если я прикажу. Вместо всех этих убийств и трагедий я хочу
только посмеяться. Ступайте без отговорок. Я хочу посмотреть, как барон вас
прибьет палкой.
- Вы вызываете меня; вы думаете, что я не сделаю?
- Да, вызываю, ступайте, я так хочу!
- Извольте, иду, хоть это и дикая фантазия. Только вот что: чтобы не
было неприятности генералу, а от него вам? Ей-богу, я не о себе хлопочу, а
об вас, ну - и об генерале. И что за фантазия идти оскорблять женщину?
- Нет, вы только болтун, как я вижу, - сказала она презрительно. - У
вас только глаза кровью налились давеча, - впрочем, может быть, оттого, что
вы вина много выпили за обедом. Да разве я не понимаю сама, что это и
глупо, и пошло, и что генерал рассердится? Я просто смеяться хочу. Ну, хочу
да и только! И зачем вам оскорблять женщину? Скорее вас прибьют палкой.
Я повернулся и молча пошел исполнять ее поручение. Конечно, это было
глупо, и, конечно, я не сумел вывернуться, но когда я стал подходить к
баронессе, помню, меня самого как будто что-то подзадорило, именно
школьничество подзадорило. Да и раздражен я был ужасно, точно пьян.
Глава VI
Вот уже два дня прошло после того глупого дня. И сколько крику, шуму,
толку, стуку! И какая все это беспорядица, неурядица, глупость и пошлость,
и я всему причиною. А впрочем, иногда бывает смешно - мне по крайней мере.
Я не умею себе дать отчета, что со мной сделалось, в исступленном ли я
состоянии нахожусь, в самом деле, или просто с дороги соскочил и
безобразничаю, пока не свяжут. Порой мне кажется, что у меня ум мешается. А
порой кажется, что я еще не далеко от детства, от школьной скамейки, и
просто грубо школьничаю.
Это Полина, это все Полина! Может быть, не было бы и школьничества,
если бы не она. Кто знает, может быть, я это все с отчаяния