-кажешь. Есть,
получается, путь за гробом, а куда по ему поведут нас-неизвестно. Ну, да
ладно, поживемувидим.
Юрий Палыч повернул голову к нарам, позвал:
- Иди-ка сюда, сиделец. Глянь, Кирилл, на человека. Зачем, думаешь, они
этого арестантнка послали?
- Здравствуйте! - поклонился Вадиму Монах.
- Чтоб мы его пидором сделали...
- Он-достойный человек...
- Это ты мне говоришь, Кирилл? Им скажЕ;!
- Они меня не слушают.
Рассветов вздохнул:
- Ах, Господи, темный ухожу! Стоило твоггть этот мир, чтобы он стал
таким?!
...Утром бандитов выкликали по списку.
Переодетый в чистое белье Рассветов спросил, положив к ногам отца
Кирилла холщовый мешок:
- Что передать Богу?
- Он все знает, Юрий Палыч!
- Тогда прощайте!
Рассветов повернулся, и Монах трепетной рукой перекрестил его мощную
спину. Рука упала. Он стоял, утомленный внутренней борьбой и
сопротивлением погруженный в свои раздвоенные чувства
- ...Меня, возможно, тоже расстреляют, - неожиданно для себя проговорил
Упоров, про которого до самого утра так и забыли бандиты Рассветова,
отсчитывающие скоротечные часы до утренней казни. И, окончательно не желая
льстить слабости, добавил: - Расстреляют, что гадать...
- Так грех велик? - отвлекся от трудных мыслей Монах.
Его сочувствие было неоскорбительно-спокойно. Он как-то сумел не
заметить стоящей за признанием смерти; отнесся к ней как к чему-то
естественному, безопасному, словно речь шла о смене суток, и после
предполагаемой им ночи непременно наступит день. Так и положено.
Вадим тоже не укололся о его спокойствие, слова ответа получились
рассудочно-трезвыми, посторонними к глубоким переживаниям:
- Нет доказательств безгрешности. Они есть, только слабее их желания
убить меня...
Он рассуждал, выслушивая самого себя, не ощущая (и в том,
действительно, было что-то, напоминающее исповедь) ничего острого в
будущей своей судьбе, словно она ущагала уже от него, гремя коваными
каблуками сапог бандитов Рассветова. И та ярость, что стояла впереди
произносимых им слов, оказалась вовсе не нужна.
Он ее стыдился, как стыдился слабости, выходя на поединок. Пока
разбирался в чувствах, рядом чуть распевно зазвучал баритон Монаха:
Прощайте пламенней врагов,
Вам причинивших горечь муки.
Дружней протягивайте руки.
Прощайте пламенней врагов!
Страдайте стойче и святей,
Познав величие страданья,
Своим потомкам в назиданье,
Страдай гс стойче п святей!
Отец Кирилл держал в ладонях, как неоперившегося птенца, кусок хлеба,
оставленный Рассветовым, вдыхая почти умерший запах ржи. Глаза его были
полузакрыты, он походил на человека, который видит путь уходящих слов и
верит в их возвращение, еще-в целительное свойство звуков, наполненных
святым озарением грешного сочинителя, не самовластным над тем, что учредил
ему Даритель талантов.
Несколько минут они сидели в благоустроенной тишине, ею наслаждаясь.
- Гиппиус? - осторожно произнес запретное имя бывший штурман.
- Нет, - улыбнулся внутренней улыбкой Монах. - Игорь Северянин. Гиппиус
люблю такую...
Хочу дойти, хочу узнать,
Чтоб там, обняв Его колени,
И умирать, н воскресать
Он вдруг как-то естественно забыл про стихи, обращаясь к Вадиму, неким
особенным образом перевел настроение разговора в просительную форму, через
которую передал свое отношение к его заботе:
- Покайтесь искренне. Путь откроется...
- Перед кем?! - спросила очнувшаяся в не
получается, путь за гробом, а куда по ему поведут нас-неизвестно. Ну, да
ладно, поживемувидим.
Юрий Палыч повернул голову к нарам, позвал:
- Иди-ка сюда, сиделец. Глянь, Кирилл, на человека. Зачем, думаешь, они
этого арестантнка послали?
- Здравствуйте! - поклонился Вадиму Монах.
- Чтоб мы его пидором сделали...
- Он-достойный человек...
- Это ты мне говоришь, Кирилл? Им скажЕ;!
- Они меня не слушают.
Рассветов вздохнул:
- Ах, Господи, темный ухожу! Стоило твоггть этот мир, чтобы он стал
таким?!
...Утром бандитов выкликали по списку.
Переодетый в чистое белье Рассветов спросил, положив к ногам отца
Кирилла холщовый мешок:
- Что передать Богу?
- Он все знает, Юрий Палыч!
- Тогда прощайте!
Рассветов повернулся, и Монах трепетной рукой перекрестил его мощную
спину. Рука упала. Он стоял, утомленный внутренней борьбой и
сопротивлением погруженный в свои раздвоенные чувства
- ...Меня, возможно, тоже расстреляют, - неожиданно для себя проговорил
Упоров, про которого до самого утра так и забыли бандиты Рассветова,
отсчитывающие скоротечные часы до утренней казни. И, окончательно не желая
льстить слабости, добавил: - Расстреляют, что гадать...
- Так грех велик? - отвлекся от трудных мыслей Монах.
Его сочувствие было неоскорбительно-спокойно. Он как-то сумел не
заметить стоящей за признанием смерти; отнесся к ней как к чему-то
естественному, безопасному, словно речь шла о смене суток, и после
предполагаемой им ночи непременно наступит день. Так и положено.
Вадим тоже не укололся о его спокойствие, слова ответа получились
рассудочно-трезвыми, посторонними к глубоким переживаниям:
- Нет доказательств безгрешности. Они есть, только слабее их желания
убить меня...
Он рассуждал, выслушивая самого себя, не ощущая (и в том,
действительно, было что-то, напоминающее исповедь) ничего острого в
будущей своей судьбе, словно она ущагала уже от него, гремя коваными
каблуками сапог бандитов Рассветова. И та ярость, что стояла впереди
произносимых им слов, оказалась вовсе не нужна.
Он ее стыдился, как стыдился слабости, выходя на поединок. Пока
разбирался в чувствах, рядом чуть распевно зазвучал баритон Монаха:
Прощайте пламенней врагов,
Вам причинивших горечь муки.
Дружней протягивайте руки.
Прощайте пламенней врагов!
Страдайте стойче и святей,
Познав величие страданья,
Своим потомкам в назиданье,
Страдай гс стойче п святей!
Отец Кирилл держал в ладонях, как неоперившегося птенца, кусок хлеба,
оставленный Рассветовым, вдыхая почти умерший запах ржи. Глаза его были
полузакрыты, он походил на человека, который видит путь уходящих слов и
верит в их возвращение, еще-в целительное свойство звуков, наполненных
святым озарением грешного сочинителя, не самовластным над тем, что учредил
ему Даритель талантов.
Несколько минут они сидели в благоустроенной тишине, ею наслаждаясь.
- Гиппиус? - осторожно произнес запретное имя бывший штурман.
- Нет, - улыбнулся внутренней улыбкой Монах. - Игорь Северянин. Гиппиус
люблю такую...
Хочу дойти, хочу узнать,
Чтоб там, обняв Его колени,
И умирать, н воскресать
Он вдруг как-то естественно забыл про стихи, обращаясь к Вадиму, неким
особенным образом перевел настроение разговора в просительную форму, через
которую передал свое отношение к его заботе:
- Покайтесь искренне. Путь откроется...
- Перед кем?! - спросила очнувшаяся в не