истины", а истина Колымы-смерть...
Упоров закрылся с головой, ему не хотелось слушать о смерти и каких-то
других человеческих трагедиях. Подобные разговоры выводили его из
состояния спокойной уверенности, коей он проникся во время беседы с Дьяком.
Он бежит-о чем рассуждать? О чем?..
Приближение странного сна с реальным видением предметов и столь же
реальным чувством отказа от самого себя было встречено с тревогой,
прожившей, впрочем, совсем не долго. Вскорости он уже не удивлялся
маленькой, узкой нише, в которой стояла тоненькая, прозрачная, как
утренний полусвет, белая свеча. Вид ее вызывал сочувствие и в то же время
теплую доверчивость к чему-то собственному, потаенному, сокрытому в самом
сердце, как если бы только эта хилая свечка надежды способна высветить и
осветить тропинку, ведущую к познанию необходимого, единственного верного
пути, который надлежит тебе совершить.
Рядом с ней, в нише пошире, поудобней, стояла другая, уверенная,
надежная, как плаха, черная свеча...
И хотя поначалу свеча не вызывала никаких чувств, он не мог оторвать от
нее глаз, завороженный глубоким черным светом.
"Это-твоя свеча!"-сказал настойчиво властный голос, тоже черный,
несмотря на то, что звук не должен иметь цвета.
В душу, как заблудившийся в пургу ребенок, просилась молитва. За ее уже
опознанными словами стояли мать, дед, еще кто-то, доселе неизвестный, но
близкий.
На мгновение все они стали иконой из другого мира, и он сложил чуть
дрогнувшие персты в щепоть, чтобы осенить себя Крестным Знамением. Не
случилось. Теми же перстами он зажег черную свечу...
...Колесо тачки юзнуло на скользком голыше, сорвалось с дощатого
настила.
- Эй, Фартовый, не тормози работу!
Вадим вытер со лба пот, отмахнулся от дубоватого нарядчика с
отрезанными пальцами правой руки.
- Спрыгнула, стерва! Не видишь, что ли?! Где Бойко?
Из темноты, расставив, как крючья, короткие сильные руки, появился
улыбающийся зэк.
- Пособи, Кондратик. Каменьев набросали...
Бойко молча берет тачку под низ с хозяйским сапом,
будто подноравливается рывком подкинуть ее к низкому
потолку шахты. Говорит:
- По-стахановски грузишь, Вадик. Будь ласков, налягни на ручки. Ну,
взяли! Гоп!
Колесо встало на середку трапа, скрипнула просевшая доска.
- Спасибо, Кондрат!
- Шо ты, Вадик! Яки могут быть счеты меж родными людьми: мы ж с тобой -
враги народу.
- Поехали! - торопит нарядчик.
Тянется вереница тачек из провала штольни, со скрипом мучается под их
тяжестью трап. Жилы на обветренных шеях заключенных вздуваются синими
веревками. Кажется, лопни хоть одна, и вся кровь из человека выплеснется
теплым шампанским из бутылки.
Кто-то ослаб донельзя. Может, пайку проиграл, а может, просто отняли.
Толкает из последних сил, загребая неустойчивыми ногами липкую землю.
Буксует, рычит почти по-звериному, упираясь искаженным лицом в беспощадный
груз.
- Давай! Давай! Падла гнилая! - подбадривает нарядчик.
Подбежит, подтолкнет малость. Глядишь, заскребся сиделец дальше, не
думая о том, что сердце его уже свое отработало и завтра, возможно,
откажет. Тогда от всего освободишься, а тачку твою покатит другой...
...Колесо опять юзнуло. Но на этот раз Упоров удержал тачку на трапе,
хотя казалось-ее неуправляемая тяжесть вывернет локти. Он знал - все это
от мыслей о побеге, что он беспомощен о нем не думать даже в то время,
когда надо думать и отдавать все силы перегруженному колесу. Порой
Упоров закрылся с головой, ему не хотелось слушать о смерти и каких-то
других человеческих трагедиях. Подобные разговоры выводили его из
состояния спокойной уверенности, коей он проникся во время беседы с Дьяком.
Он бежит-о чем рассуждать? О чем?..
Приближение странного сна с реальным видением предметов и столь же
реальным чувством отказа от самого себя было встречено с тревогой,
прожившей, впрочем, совсем не долго. Вскорости он уже не удивлялся
маленькой, узкой нише, в которой стояла тоненькая, прозрачная, как
утренний полусвет, белая свеча. Вид ее вызывал сочувствие и в то же время
теплую доверчивость к чему-то собственному, потаенному, сокрытому в самом
сердце, как если бы только эта хилая свечка надежды способна высветить и
осветить тропинку, ведущую к познанию необходимого, единственного верного
пути, который надлежит тебе совершить.
Рядом с ней, в нише пошире, поудобней, стояла другая, уверенная,
надежная, как плаха, черная свеча...
И хотя поначалу свеча не вызывала никаких чувств, он не мог оторвать от
нее глаз, завороженный глубоким черным светом.
"Это-твоя свеча!"-сказал настойчиво властный голос, тоже черный,
несмотря на то, что звук не должен иметь цвета.
В душу, как заблудившийся в пургу ребенок, просилась молитва. За ее уже
опознанными словами стояли мать, дед, еще кто-то, доселе неизвестный, но
близкий.
На мгновение все они стали иконой из другого мира, и он сложил чуть
дрогнувшие персты в щепоть, чтобы осенить себя Крестным Знамением. Не
случилось. Теми же перстами он зажег черную свечу...
...Колесо тачки юзнуло на скользком голыше, сорвалось с дощатого
настила.
- Эй, Фартовый, не тормози работу!
Вадим вытер со лба пот, отмахнулся от дубоватого нарядчика с
отрезанными пальцами правой руки.
- Спрыгнула, стерва! Не видишь, что ли?! Где Бойко?
Из темноты, расставив, как крючья, короткие сильные руки, появился
улыбающийся зэк.
- Пособи, Кондратик. Каменьев набросали...
Бойко молча берет тачку под низ с хозяйским сапом,
будто подноравливается рывком подкинуть ее к низкому
потолку шахты. Говорит:
- По-стахановски грузишь, Вадик. Будь ласков, налягни на ручки. Ну,
взяли! Гоп!
Колесо встало на середку трапа, скрипнула просевшая доска.
- Спасибо, Кондрат!
- Шо ты, Вадик! Яки могут быть счеты меж родными людьми: мы ж с тобой -
враги народу.
- Поехали! - торопит нарядчик.
Тянется вереница тачек из провала штольни, со скрипом мучается под их
тяжестью трап. Жилы на обветренных шеях заключенных вздуваются синими
веревками. Кажется, лопни хоть одна, и вся кровь из человека выплеснется
теплым шампанским из бутылки.
Кто-то ослаб донельзя. Может, пайку проиграл, а может, просто отняли.
Толкает из последних сил, загребая неустойчивыми ногами липкую землю.
Буксует, рычит почти по-звериному, упираясь искаженным лицом в беспощадный
груз.
- Давай! Давай! Падла гнилая! - подбадривает нарядчик.
Подбежит, подтолкнет малость. Глядишь, заскребся сиделец дальше, не
думая о том, что сердце его уже свое отработало и завтра, возможно,
откажет. Тогда от всего освободишься, а тачку твою покатит другой...
...Колесо опять юзнуло. Но на этот раз Упоров удержал тачку на трапе,
хотя казалось-ее неуправляемая тяжесть вывернет локти. Он знал - все это
от мыслей о побеге, что он беспомощен о нем не думать даже в то время,
когда надо думать и отдавать все силы перегруженному колесу. Порой