ивал. Настроение его начало ухудшаться без внешних
признаков, что проявилось в холоде произнесенных слов:
- Пустыми разговорами свободней не станешь.
Вот ты...
Дьяк, повинуясь безотчетному порыву, хотел вскочить, да только слегка
приподнялся, вовремя остудив чувство.
- ...Ты - законопреступник и таковым себя признаешь. Я же живу по своим
законам. Их не преступал, следовательно - сижу безвинно. Греха на мне нету.
Он - подо мной. Я над ним царствую. Ты - под грехом... Задавил тебя,
как крест в сто пудов. Того и гляди - жилы лопнут. Разное у нас
состояние...
- Но сидим-то все равно вместе?
- Вместе, да по-разному. Дома я, Вадим. Худой, но мой. Ты непрошеным
гостем посиживаешь, никак с собой не умиришься. Что, выкусил? Со мной,
брат, не такие умники заводились и их постриг. На-ка вот лучше медку
опробуй. За такую весть не жалко: Ильича добыли!
Вор снял деревянную кружку с березового туеска, сразу запахло майским
лугом, где у соснового околка стояла дедова пасека. Он и соседская
девчонка, которую мама с жалостью звала "воскресным ребенком", потому что
у ней постоянно был открыт рот, хоронятся за золотистую сосенку. Дед
колдует над ульями, его борода спрятана под черной сеткой, а в янтарной
струе меда, как драгоценные камешки, увязли точки соприкосновения
солнечных лучей. Он считает - нечестно врываться в пчелиный дом, отбирать
их труд. Потом ест мед со свежим хлебом и забывает об ограбленных пчелах.
Вкусно.
Упоров попробовал лакомство, стараясь сдержать желание проглотить всю
ложку разом, заодно слегка позлить уж больно довольного собой вора. Сказал
хорошим добрым голосом, как бы подражая настроению Никанора Евстафьевича:
- Партия тоже царствует над грехом, потому безгрешна.
- Э-э-э, - глаза Дьяка выражали искреннюю досаду, но он еще не был зол.
- Ереси у тебя в голове много. По-твоему: вором стать все едино, что в
коммунисты записаться? Слепой ты, разницы не понимаешь существенной.
Партия - сучье стадо, где чем больше соврешь, тем выше взлетишь. Самый
большой лгун в мавзолее лежит. Все на него косяка давят и думать должны
поевонному. Свои мысли - под замок, а коли какая выскочила, как у тебя,
допустим, значит самого замкнут, Но человек - существо вольное, имеет
соблазн рассуждать, ибо рождается с поперечиной в мозгах. Теперь подумай и
прикинь: кто ближе к человеческому образу, вор или коммунист? Ну, да я для
тебя, грамотея, не авторитет. Тогда послушай, который этой самой сучьей
наукой занимался и в большом был у них авторитете.
Голос! Эй, разбудите Голоса! Жорка, кто Соломон поихнему, как его
называть надо?
- Доктор, Никанор Евстафьевич.
- Дурак ты, Георгий, доктор тот, кто лечит.
- Ну, профессор...
- Во! - аж подпрыгнул Дьяк. - Умный! Иной раз слушаю и думаю: может,
грохнуть тебя, падлу, чтоб мозги не закручивал людям. Молодежь-то поначалу
его чуть не оприходовала. Вот и он. Садись, профессор, почаевничаем.
Сухонький, предупредительно вежливый еврей с грустными глазами
профессионального плакальщика стоял в метре от стола, сложив мягкие
волосатые ладони на ширинке коротковатых брюк из вытертого вельвета.
- Скажи-ка этому задире, Соломон, кто сообразил революцию и порядок наш
государственный? Ты садись.
Соломон. Медку откушай, но шибко не утомляй рассуждениями - прогоню.
Голос присел на краешек нар, прежде чем заговорить, подтянул к себе
выставленную шустрым татарчонком кружку с чаем, отхлебнул глоток.
- Я - историк по о
признаков, что проявилось в холоде произнесенных слов:
- Пустыми разговорами свободней не станешь.
Вот ты...
Дьяк, повинуясь безотчетному порыву, хотел вскочить, да только слегка
приподнялся, вовремя остудив чувство.
- ...Ты - законопреступник и таковым себя признаешь. Я же живу по своим
законам. Их не преступал, следовательно - сижу безвинно. Греха на мне нету.
Он - подо мной. Я над ним царствую. Ты - под грехом... Задавил тебя,
как крест в сто пудов. Того и гляди - жилы лопнут. Разное у нас
состояние...
- Но сидим-то все равно вместе?
- Вместе, да по-разному. Дома я, Вадим. Худой, но мой. Ты непрошеным
гостем посиживаешь, никак с собой не умиришься. Что, выкусил? Со мной,
брат, не такие умники заводились и их постриг. На-ка вот лучше медку
опробуй. За такую весть не жалко: Ильича добыли!
Вор снял деревянную кружку с березового туеска, сразу запахло майским
лугом, где у соснового околка стояла дедова пасека. Он и соседская
девчонка, которую мама с жалостью звала "воскресным ребенком", потому что
у ней постоянно был открыт рот, хоронятся за золотистую сосенку. Дед
колдует над ульями, его борода спрятана под черной сеткой, а в янтарной
струе меда, как драгоценные камешки, увязли точки соприкосновения
солнечных лучей. Он считает - нечестно врываться в пчелиный дом, отбирать
их труд. Потом ест мед со свежим хлебом и забывает об ограбленных пчелах.
Вкусно.
Упоров попробовал лакомство, стараясь сдержать желание проглотить всю
ложку разом, заодно слегка позлить уж больно довольного собой вора. Сказал
хорошим добрым голосом, как бы подражая настроению Никанора Евстафьевича:
- Партия тоже царствует над грехом, потому безгрешна.
- Э-э-э, - глаза Дьяка выражали искреннюю досаду, но он еще не был зол.
- Ереси у тебя в голове много. По-твоему: вором стать все едино, что в
коммунисты записаться? Слепой ты, разницы не понимаешь существенной.
Партия - сучье стадо, где чем больше соврешь, тем выше взлетишь. Самый
большой лгун в мавзолее лежит. Все на него косяка давят и думать должны
поевонному. Свои мысли - под замок, а коли какая выскочила, как у тебя,
допустим, значит самого замкнут, Но человек - существо вольное, имеет
соблазн рассуждать, ибо рождается с поперечиной в мозгах. Теперь подумай и
прикинь: кто ближе к человеческому образу, вор или коммунист? Ну, да я для
тебя, грамотея, не авторитет. Тогда послушай, который этой самой сучьей
наукой занимался и в большом был у них авторитете.
Голос! Эй, разбудите Голоса! Жорка, кто Соломон поихнему, как его
называть надо?
- Доктор, Никанор Евстафьевич.
- Дурак ты, Георгий, доктор тот, кто лечит.
- Ну, профессор...
- Во! - аж подпрыгнул Дьяк. - Умный! Иной раз слушаю и думаю: может,
грохнуть тебя, падлу, чтоб мозги не закручивал людям. Молодежь-то поначалу
его чуть не оприходовала. Вот и он. Садись, профессор, почаевничаем.
Сухонький, предупредительно вежливый еврей с грустными глазами
профессионального плакальщика стоял в метре от стола, сложив мягкие
волосатые ладони на ширинке коротковатых брюк из вытертого вельвета.
- Скажи-ка этому задире, Соломон, кто сообразил революцию и порядок наш
государственный? Ты садись.
Соломон. Медку откушай, но шибко не утомляй рассуждениями - прогоню.
Голос присел на краешек нар, прежде чем заговорить, подтянул к себе
выставленную шустрым татарчонком кружку с чаем, отхлебнул глоток.
- Я - историк по о