переспросил с добрым разомлевшим от удовольствия взглядом.
- Говоришь, не пикнул Ильич? Камушком отошел?
- Сразу и привета вам не передал.
- Ох, ты, ешкнн нос! - залился счастливым смехом Дьяков. - Не успел.
Шибко торопился. Да! Фарт слеп, но справедлив. Одичал Ильич в довольстве и
получил за грехи своп сполна.
Он поставил на край стола блюдце, попросил неизвестно кого:
- Чайку бы погорячей!
Тотчас сухощавый, с острыми бусинками карих глаз, татарин межулся к
печке, подхватил большой медный чайник, палил в отставленное блюдце
черного, как деготь, чаю.
- Истинно сказано покойным моим учителем, царским вопом Митро41аном
Григорьевичем: "Совесть человек потерять может, смерть никогда не
потеряет!" Нашла она н вас, Ерофей Ильич. Свободно нынче место главной
суки. А Федя, царство ему небесное, вором умер.
За такое геройство жизнь положить можно. Святой хлопец, чо тут
скажешь?! И ты молодцом был, когда за него на сходке заступился.
Добросовестно вел себя. Насто, знаешь как прижучили?
От смены воспоминаний расположившаяся па большом лице Дьяка доброта
стала перерождаться в другое состояние, обретая строгую суровость в
глубоких складках у твердого рта.
- Два года мента прикармливали. Сколь добра извели на бездельника,
столь ему у своей власти за три века не заработать. А он...
Дьяк озадаченно уставился на Упорова с плаксивой обидой в чистых глазах.
- Как же так можно, Вадик?! Ишо партепный, даже в ихней сходке...
- Бюро, Никанор Евстафьевнч, - уточнил Упоров, - партийное бюро. А он,
значит, его член.
- Пусть и так. Кем ни назови негодяя, а совести у пего не сыскать. Но
ничо. "Грехи наши горят и сгорают скорбями". Сгорит и тот член бюро...
Урка тяжелым мешком навалился на стол, чтобы подвинуться ближе к
Упорову, сказать шепотом, не меняя, однако, душевной простоты голоса:
- Убьем его, потому как всем обидно...
Сел на старое место, взял блюдце по-купечески хватко - пятью пальцами
снизу, сделал глоток и говорил уже о другом:
- Они, суки то есть, сюды сразу кинулись. Мечтали по соннику дело свое
злодейское сотворить. Но Клей не спал, он ведь умрет скоро, спать ему ни к
чему, крикнул. Все - за ножи. Шестерых впустили, остальным - извините! -
двери-на запор. Дверь-то у нас-продуманная, от любого врага заслонит.
Он еще отхлебнул глоток чаю, растворяясь в приятных воспоминаниях:
- Тех шестерых - махом! Но в других бараках им большая добыча выпала.
Бугор твой-человек правильный; у них там ломы оказались под рукой.
Бандеровцы - народ запасливый. Ну, как только они по рогам получили...
народ-то у нас сам знаешь какой: чей верх, за того и народ. Даже польские
воры сук резали...
- Четыре года сижу, эту масть впервые слышу.
- Мастей, что у тебя костей! - скаламбурил Дьяк, усмехнулся и почесал
затылок. - Нe знаю уж, по какому случаю их ворами окрестили, хотя воруют
они хорошо. Только вор - это ведь не просто ремесло, но и воля.
Ему никто не указ. Они же в лагерях на любых работах пашут, начальство
поддерживают, брата родного продать не постесняются. Без уважения к себе,
одним словом, живут. Лишь бы на свободу вырваться.
- А вам вроде бы и воля не нужна, - улыбнулся Упоров, отставляя в
сторону свою кружку.
Дьяк вздохнул, осторожно поставил блюдце, указательный палец его
медленно пополз по золотистой каемочке. Вадим предположил, что он сейчас
взорвется, но все это время Никанор Евстафьевич находился в прежнем
состоянии, только помалк