ин уже вас ожидает, Николай Александрович.
- Сталин?
- Салаваров. Он убит два часа тому назад.
- Да-а-а! Какая свирепая режиссура! Господь являет волю Свою в таком
гениальном спектакле! А ведь полжизни кричал с подмостков великих театров
бедной России: "Нет Его! Обман! Мракобесие!" ...Бессонными ночами видел:
идет среди вызревших хлебов в чистой, льняной рубахе. Босы ноги следов не
оставляют. В душу просился, приюта искал! Если впустишь, думаю, не бывать
тебе народным артистом, Николай Александрович. Народ-то наш
разуверившийся, пьяный да продажным! Ссученный большевиками!
- Тише, тише, миленький, - Елена Донскова присела на край постели. -
Впустил же все-таки, о чем теперь горевать? Теперь Он вас не покинет. Ушла
гордостьГосподь явился...
Николай Александрович пытливо смотрел на Лену г1етвердым взором
посоловевших от морфия глаз. Живое, светлое любопытство его было как бы
последней оглядкой из близкой могилы.
- Слышите, други мои? Какая великая женщина нам служит! Оттого
верю-терпение таких людей и слово их, посеянное в сердце, одолеет сучью
власть.
- "Терпение же - искусство", сказано, - подал голос безногий.
- Никак вы, Востриков?!
- Я, Николай Александрович. Собственной персоной, но без ноги.
- Думал о тебе. Не лгу. Сам понимаешь-нельзя мне. Маленький ты, грудь
одной ладошкой закроешь, но в такой тесноте нашел, отыскал место для
Господа..
У меня же все широко было, да пусто...
Очаев смолк как-то осторожно, и голос его словно истлел, только
хриплое, с переливами, дыхание тревожило большое тело.
Польщенный отданным ему в последних словах Востриков то и дело
приподнимался, смотрел на артиста с суровой простотой человека,
заинтересованного в исходе дела. Кивал ссохшейся головой, одновременно
плавно опуская белесые, как у поросенка, ресницы:
- Жив еще...
Утром он всем объявил, что Николай Александрович не маялся, "ну, прям
ни чуточкн нс страдал", отошел легко, уронив напоследок безмолвную слезу.
- И с тобой не попрощался? - спросил грек.
На что Востриков ответил без обиды с тишайшей грустью:
- Праздно живешь, мерин. Смотри-аукнется твоя ехидность, в одни день.
- Ты пророк, Востриков, лагерный Ленин! Пришла на мое имя официальная
кснва с печатью. В общем все, как ты любишь.
- Будет лапшу на уши вешать!
- Спроси у кума. В ней сказано, что после смерти тети я являюсь
наследником. Заметь-единственным.
Миллионного состояния. И должен явиться в Лфины для вступления в права
наследия.
- Так прям и зовут?! Нужон ты имя. Без нас там, у Греции, буржуев
хватает.
- Хотел тебя с собой за родного брата взять, да нс судьба, видать... Не
выпустят тебя, Востриков.
- С чего-то не выпустят?! Мне до звоночка-полгодочка. Кум сказал...
Грек глядел на соседа по койке с тайной болью, как на близкого
человека, которого жестоко одурачили:
- Указ есть секретный. KVM мог за него не знать.
Дураков из лагерей не выпускать до особого распоряжения товарища
Сталина.
- Сам ты дурак! Гуталин давно умер.
- Но указ-то остался.
- Отставить разговоры!
Гера Яновна подошла к кровати Очасва с отсутствующим лицом усталого
человека:
- Зак, распорядитесь, чтоб был готов цинковый гроб. Маловероятно, но
будем надеяться, что его похоронят родители. За него хлопочет кто-то из
правительства.
- Слушаюсь, товарищ майор!
Осмотрев строгим взглядом палату, она кивнула волевым подбородком в
сторону Вострикова:
- Выписать!
- Сталин?
- Салаваров. Он убит два часа тому назад.
- Да-а-а! Какая свирепая режиссура! Господь являет волю Свою в таком
гениальном спектакле! А ведь полжизни кричал с подмостков великих театров
бедной России: "Нет Его! Обман! Мракобесие!" ...Бессонными ночами видел:
идет среди вызревших хлебов в чистой, льняной рубахе. Босы ноги следов не
оставляют. В душу просился, приюта искал! Если впустишь, думаю, не бывать
тебе народным артистом, Николай Александрович. Народ-то наш
разуверившийся, пьяный да продажным! Ссученный большевиками!
- Тише, тише, миленький, - Елена Донскова присела на край постели. -
Впустил же все-таки, о чем теперь горевать? Теперь Он вас не покинет. Ушла
гордостьГосподь явился...
Николай Александрович пытливо смотрел на Лену г1етвердым взором
посоловевших от морфия глаз. Живое, светлое любопытство его было как бы
последней оглядкой из близкой могилы.
- Слышите, други мои? Какая великая женщина нам служит! Оттого
верю-терпение таких людей и слово их, посеянное в сердце, одолеет сучью
власть.
- "Терпение же - искусство", сказано, - подал голос безногий.
- Никак вы, Востриков?!
- Я, Николай Александрович. Собственной персоной, но без ноги.
- Думал о тебе. Не лгу. Сам понимаешь-нельзя мне. Маленький ты, грудь
одной ладошкой закроешь, но в такой тесноте нашел, отыскал место для
Господа..
У меня же все широко было, да пусто...
Очаев смолк как-то осторожно, и голос его словно истлел, только
хриплое, с переливами, дыхание тревожило большое тело.
Польщенный отданным ему в последних словах Востриков то и дело
приподнимался, смотрел на артиста с суровой простотой человека,
заинтересованного в исходе дела. Кивал ссохшейся головой, одновременно
плавно опуская белесые, как у поросенка, ресницы:
- Жив еще...
Утром он всем объявил, что Николай Александрович не маялся, "ну, прям
ни чуточкн нс страдал", отошел легко, уронив напоследок безмолвную слезу.
- И с тобой не попрощался? - спросил грек.
На что Востриков ответил без обиды с тишайшей грустью:
- Праздно живешь, мерин. Смотри-аукнется твоя ехидность, в одни день.
- Ты пророк, Востриков, лагерный Ленин! Пришла на мое имя официальная
кснва с печатью. В общем все, как ты любишь.
- Будет лапшу на уши вешать!
- Спроси у кума. В ней сказано, что после смерти тети я являюсь
наследником. Заметь-единственным.
Миллионного состояния. И должен явиться в Лфины для вступления в права
наследия.
- Так прям и зовут?! Нужон ты имя. Без нас там, у Греции, буржуев
хватает.
- Хотел тебя с собой за родного брата взять, да нс судьба, видать... Не
выпустят тебя, Востриков.
- С чего-то не выпустят?! Мне до звоночка-полгодочка. Кум сказал...
Грек глядел на соседа по койке с тайной болью, как на близкого
человека, которого жестоко одурачили:
- Указ есть секретный. KVM мог за него не знать.
Дураков из лагерей не выпускать до особого распоряжения товарища
Сталина.
- Сам ты дурак! Гуталин давно умер.
- Но указ-то остался.
- Отставить разговоры!
Гера Яновна подошла к кровати Очасва с отсутствующим лицом усталого
человека:
- Зак, распорядитесь, чтоб был готов цинковый гроб. Маловероятно, но
будем надеяться, что его похоронят родители. За него хлопочет кто-то из
правительства.
- Слушаюсь, товарищ майор!
Осмотрев строгим взглядом палату, она кивнула волевым подбородком в
сторону Вострикова:
- Выписать!