й
здесь смелый живет народ!"
- Это такой скотина ваш Ферапонт Григорьич, - сказал Хозаров, входя к
Татьяне Ивановне, - что уму невообразимо! Какой он дворянин... он черт его
знает что такое! Какой-то кулак... выжига. Как вы думаете, что он мне
отвечал? В подобных вещах порядочные люди, если и не желают дать, то
отговариваются как-нибудь поделикатнее; говорят обыкновенно: "Позвольте,
подумать... я скажу вам дня через два", и тому подобное, а этот медведь с
первого слова заладил: "Нет денег", да и только.
- Скажите, какой странный человек, - сказала Татьяна Ивановна. - Я и
прежде замечала, должен быть скупец, и скупец жадный.
- Он мало, что скупец, он человек, нетерпимый в обществе. Мне очень
жаль, что я ходил к нему, а все по милости вашей.
- Да ведь я, Сергей Петрович, этого не думала, что он так поступит. Я
наверное думала, что он даст; к нему как пристанешь, так он дает. Хорошо ли
вы просили? Надобно с ним говорить поубедительнее.
- Вот прекрасно! Обыкновенно, как берут деньги взаем: не в ноги же ему
кланяться, мне еще не до зарезу пришло; я найду денег; завтрашний же день
возьму на какие-нибудь месяцы у Мамиловой.
- Чего же вам лучше... и прекрасно! - сказала Татьяна Ивановна. - Давно
бы вам это придумать.
- Конечно, так. Женщины в этом отношении гораздо благороднее, они
как-то деликатнее, лучше понимают эти вещи, а уж про Barbe Мамилову и
говорить нечего: это какой-то феномен-женщина, и по сердцу и по уму -
совершенный феномен.
Хозаров еще несколько времени беседовал с Татьяной Ивановной, и между
ними положено было подождать несколько времени; к Мари написать завтрашний
день записку, а между тем во всевозможных местах стараться занять денег.
В продолжение следующих за тем двух дней Марья Антоновна сдержала свое
обещание, то есть плакала, лежала в постели и ничего не ела. До сих пор я
еще ничего, с своей стороны, не говорил о героине моего романа, и не
говорил, должен признаться, потому, что ничего не могу резкого и
определенного сказать о ней. Что можно сказать о характере женщины, которая
не совсем еще сформировалась? А Мари действительно была ребенок и весьма
многого не понимала. Учившись в пансионе, например, она решительно не
понимала ни второй части арифметики, ни грамматики и даже не понимала, что
это такое за науки и для чего их учат. Бывши раз в театре, она с удивлением
смотрела на даму, сидевшую в соседней ложе, которая обливалась горькими
слезами, глядя на покойного Мочалова{73} в "Гамлете". Простодушная Мари
ничего тут не понимала, и ей было даже скучно до тех пор, пока в последнем
акте не начали биться на рапирах, тогда ей сделалось страшно. В музыке Мари
тоже не совсем все понимала и любила больше обращать внимание на виньетки и
рисунки, которыми обыкновенно украшаются нотные обертки. На оснований всех
этих данных мы вполне можем согласиться с Катериной Архиповной, что Мари еще
развивалась и покуда была совершенный ребенок. Против одного только я
протестую, что будто бы молодая девушка не имела никакого кокетства, до сих
пор не знает, что такое любовь, и боится одной мысли выйти за кого бы то ни
было замуж. Во-первых, она имела кокетство, потому что еще с двенадцати лет
очень любила вертеться перед зеркалом и умела весьма ловко потуплять глаза,
когда в танцкласс привозили какого-нибудь Васеньку или В
здесь смелый живет народ!"
- Это такой скотина ваш Ферапонт Григорьич, - сказал Хозаров, входя к
Татьяне Ивановне, - что уму невообразимо! Какой он дворянин... он черт его
знает что такое! Какой-то кулак... выжига. Как вы думаете, что он мне
отвечал? В подобных вещах порядочные люди, если и не желают дать, то
отговариваются как-нибудь поделикатнее; говорят обыкновенно: "Позвольте,
подумать... я скажу вам дня через два", и тому подобное, а этот медведь с
первого слова заладил: "Нет денег", да и только.
- Скажите, какой странный человек, - сказала Татьяна Ивановна. - Я и
прежде замечала, должен быть скупец, и скупец жадный.
- Он мало, что скупец, он человек, нетерпимый в обществе. Мне очень
жаль, что я ходил к нему, а все по милости вашей.
- Да ведь я, Сергей Петрович, этого не думала, что он так поступит. Я
наверное думала, что он даст; к нему как пристанешь, так он дает. Хорошо ли
вы просили? Надобно с ним говорить поубедительнее.
- Вот прекрасно! Обыкновенно, как берут деньги взаем: не в ноги же ему
кланяться, мне еще не до зарезу пришло; я найду денег; завтрашний же день
возьму на какие-нибудь месяцы у Мамиловой.
- Чего же вам лучше... и прекрасно! - сказала Татьяна Ивановна. - Давно
бы вам это придумать.
- Конечно, так. Женщины в этом отношении гораздо благороднее, они
как-то деликатнее, лучше понимают эти вещи, а уж про Barbe Мамилову и
говорить нечего: это какой-то феномен-женщина, и по сердцу и по уму -
совершенный феномен.
Хозаров еще несколько времени беседовал с Татьяной Ивановной, и между
ними положено было подождать несколько времени; к Мари написать завтрашний
день записку, а между тем во всевозможных местах стараться занять денег.
В продолжение следующих за тем двух дней Марья Антоновна сдержала свое
обещание, то есть плакала, лежала в постели и ничего не ела. До сих пор я
еще ничего, с своей стороны, не говорил о героине моего романа, и не
говорил, должен признаться, потому, что ничего не могу резкого и
определенного сказать о ней. Что можно сказать о характере женщины, которая
не совсем еще сформировалась? А Мари действительно была ребенок и весьма
многого не понимала. Учившись в пансионе, например, она решительно не
понимала ни второй части арифметики, ни грамматики и даже не понимала, что
это такое за науки и для чего их учат. Бывши раз в театре, она с удивлением
смотрела на даму, сидевшую в соседней ложе, которая обливалась горькими
слезами, глядя на покойного Мочалова{73} в "Гамлете". Простодушная Мари
ничего тут не понимала, и ей было даже скучно до тех пор, пока в последнем
акте не начали биться на рапирах, тогда ей сделалось страшно. В музыке Мари
тоже не совсем все понимала и любила больше обращать внимание на виньетки и
рисунки, которыми обыкновенно украшаются нотные обертки. На оснований всех
этих данных мы вполне можем согласиться с Катериной Архиповной, что Мари еще
развивалась и покуда была совершенный ребенок. Против одного только я
протестую, что будто бы молодая девушка не имела никакого кокетства, до сих
пор не знает, что такое любовь, и боится одной мысли выйти за кого бы то ни
было замуж. Во-первых, она имела кокетство, потому что еще с двенадцати лет
очень любила вертеться перед зеркалом и умела весьма ловко потуплять глаза,
когда в танцкласс привозили какого-нибудь Васеньку или В