соглашался!
ЭПИЛОГ
Наступил сорок восьмой год. Во Франции произошел крупный переворот:
Луи-Филипп{174} бежал, Тюильри{174} был захвачен, и объявлена была
республика; главным правителем назначен был Ламартин{174}; вопрос рабочих
выступил на первый план. Революционное движение отразилось затем почти во
всей Европе; между прочим, в Дрездене наш русский, Бакунин{174}, был схвачен
на баррикадах. Можно себе вообразить, каким ужасом отразилось все это на
нашем правительстве: оно, как рассказывали потом, уверено было, что и у нас
вследствие заимствования так называемых в то время западных идей произойдет,
пожалуй, то же самое. Заимствование это главным образом, конечно, могло
произойти из тогдашних журналов и из профессорских лекций. В силу этого
гроза разразилась исключительно на этих двух отраслях государственного
дерева. Цензоры, и без того уже достаточно строгие, подчинены были
наблюдению особого негласного комитета{174}. В университетах, и главным
образом московском, некоторые профессора поспешили оставить службу.
Философию поручено было читать попам{174}. Обо всем этом я упоминаю потому,
что такого рода крутые распорядки коснулись одного из выведенных мною лиц, а
именно гегелианца Терхова, которому предстояла возможность получить кафедру
философии; но ему ее не дали по той причине, что он был последователем
Гегеля - философа, казалось бы, вовсе не разрушавшего, а, напротив,
стремившегося все существующее оправдать разумом. Понимая ход событий, а
также и страну свою, Терхов нисколько не удивился своей неудаче и
переговорил об этом только с своей молодой супругой, с которой он уже
проживал в привольном Кузьмищеве, где также проживали и Лябьевы, куда Муза
Николаевна сочла за лучшее перевезти своего супруга на продолжительное
житье, так как он в Москве опять начал частенько поигрывать в карты.
Вечер в кузьмищевском доме, сплошь освещенном: в зале шумело молодое
поколение, три-четыре дворовых мальчика и даже две девочки. Всеми ими
дирижировал юный Лябьев, который, набрякивая что-то на фортепьяно, заставлял
их хлопать в ладоши. Тут же присутствовал на руках кормилицы и сын Сусанны
Николаевны, про которого пока еще только возможно сказать, что глаза у него
были точь-в-точь такие же, как у Людмилы Николаевны. Вошел Сверстов,
откуда-то приехавший, грязный, растрепанный.
- У-у-у! - закричали при виде его дети.
- У-у-у! - ответил он им, распростирая обе руки.
- Дядя, ну! - почти скомандовал ему молодой Лябьев.
Сверстов понял его и встал на четвереньки; мгновенно же на спину к нему
влезли маленький Лябьев, два дворовые мальчика и девочка, которая была
посмелее. Сверстов провез их кругом всей залы и, наконец, в свою очередь,
скомандовал им: "Долой!" Дети соскочили с него и все-таки побежали было за
ним, но он им сказал:
- Прочь, не до вас, играйте тут! - и сам прошел в гостиную, где сидело
старшее общество.
Первая, конечно, его заметила gnadige Frau и, бросив на него
беспокойный взгляд, спросила:
- Где ты это так долго был?
- У станового все беседовал, - отвечал он в одно и то же время злобно и
весело.
- Зачем же он тебя, собственно, вызывал? - спросила с свойственной ей
точностью gnadige Frau.
- Вызывал, чтобы прошение на высочайшее имя возврат
ЭПИЛОГ
Наступил сорок восьмой год. Во Франции произошел крупный переворот:
Луи-Филипп{174} бежал, Тюильри{174} был захвачен, и объявлена была
республика; главным правителем назначен был Ламартин{174}; вопрос рабочих
выступил на первый план. Революционное движение отразилось затем почти во
всей Европе; между прочим, в Дрездене наш русский, Бакунин{174}, был схвачен
на баррикадах. Можно себе вообразить, каким ужасом отразилось все это на
нашем правительстве: оно, как рассказывали потом, уверено было, что и у нас
вследствие заимствования так называемых в то время западных идей произойдет,
пожалуй, то же самое. Заимствование это главным образом, конечно, могло
произойти из тогдашних журналов и из профессорских лекций. В силу этого
гроза разразилась исключительно на этих двух отраслях государственного
дерева. Цензоры, и без того уже достаточно строгие, подчинены были
наблюдению особого негласного комитета{174}. В университетах, и главным
образом московском, некоторые профессора поспешили оставить службу.
Философию поручено было читать попам{174}. Обо всем этом я упоминаю потому,
что такого рода крутые распорядки коснулись одного из выведенных мною лиц, а
именно гегелианца Терхова, которому предстояла возможность получить кафедру
философии; но ему ее не дали по той причине, что он был последователем
Гегеля - философа, казалось бы, вовсе не разрушавшего, а, напротив,
стремившегося все существующее оправдать разумом. Понимая ход событий, а
также и страну свою, Терхов нисколько не удивился своей неудаче и
переговорил об этом только с своей молодой супругой, с которой он уже
проживал в привольном Кузьмищеве, где также проживали и Лябьевы, куда Муза
Николаевна сочла за лучшее перевезти своего супруга на продолжительное
житье, так как он в Москве опять начал частенько поигрывать в карты.
Вечер в кузьмищевском доме, сплошь освещенном: в зале шумело молодое
поколение, три-четыре дворовых мальчика и даже две девочки. Всеми ими
дирижировал юный Лябьев, который, набрякивая что-то на фортепьяно, заставлял
их хлопать в ладоши. Тут же присутствовал на руках кормилицы и сын Сусанны
Николаевны, про которого пока еще только возможно сказать, что глаза у него
были точь-в-точь такие же, как у Людмилы Николаевны. Вошел Сверстов,
откуда-то приехавший, грязный, растрепанный.
- У-у-у! - закричали при виде его дети.
- У-у-у! - ответил он им, распростирая обе руки.
- Дядя, ну! - почти скомандовал ему молодой Лябьев.
Сверстов понял его и встал на четвереньки; мгновенно же на спину к нему
влезли маленький Лябьев, два дворовые мальчика и девочка, которая была
посмелее. Сверстов провез их кругом всей залы и, наконец, в свою очередь,
скомандовал им: "Долой!" Дети соскочили с него и все-таки побежали было за
ним, но он им сказал:
- Прочь, не до вас, играйте тут! - и сам прошел в гостиную, где сидело
старшее общество.
Первая, конечно, его заметила gnadige Frau и, бросив на него
беспокойный взгляд, спросила:
- Где ты это так долго был?
- У станового все беседовал, - отвечал он в одно и то же время злобно и
весело.
- Зачем же он тебя, собственно, вызывал? - спросила с свойственной ей
точностью gnadige Frau.
- Вызывал, чтобы прошение на высочайшее имя возврат