то в голове моего безумного романтика появилась
целая вереница новых мыслей, выводов и желаний. "Итак, я стал свободен, -
думал он, - но зачем же мне эта свобода? При других обстоятельствах я всю бы
жизнь, конечно, отдал пани Вибель, но теперь..." О, как проклинал себя Аггей
Никитич за свою глупую историю в Синькове с камер-юнкером, за свою
непристойную выходку против пани Вибель, даже за свое возобновление
знакомства с добрейшим аптекарем, и в голове его возникло намерение опять
сойтись с пани Вибель, сказать ей, что он свободен, и умолять ее, чтобы она
ему все простила, а затем, не рассуждая больше ни о чем, Аггей Никитич не
далее как через день отправился на квартиру пани Вибель, но, к ужасу своему,
еще подходя, он увидел, что ставни квартиры пани Вибель были затворены.
Аггей Никитич порывисто отмахнул калитку у ворот и вошел на двор домика, на
котором увидел сидевшую на прилавке просвирню и кормившую кашей сбегавшихся
к ней со всех сторон крошечных куриных цыплят.
- А Марья Станиславовна где? - спросил он ее.
- Она еще в прошлом месяце уехала с нашим откупщиком в их именье и
будет гостить у них все лето.
- Квартиру же эту она за собой оставила?
- Ничего не сказала, и я вот не знаю, отдавать ли ее или нет.
- Да вы бы написали Марье Станиславовне, - посоветовал Аггей Никитич
немного дрожащим голосом.
- Писала уж, но она не отвечает, и я хотела было к вам идти, попросить
вас: не напишете ли вы ей; тогда тоже вы вместе с ней нанимали квартиру.
- Я не могу ей писать, я больше не в переписке с Марьей Станиславовной,
- объяснил Аггей Никитич, по краснев.
- Слышали мы это! - произнесла просвирня печальным тоном. - Ветреная
женщина, больше ничего! Уезжая, всем говорила, что ее приглашает Анна
Прохоровна, а прислуга откупщицкая смеется и рассказывает, что ее увез с
собой сам откупщик; ну, а он тоже - всем известно, какой насчет этого
скверный!
Аггей Никитич, еще более покраснев, прекратил разговор с глупой
просвирней и пошел домой, унося в душе новые подозрения насчет пани Вибель.
"Уехать гостить; и к кому же? К человеку, которого она сама называла
дураком!.. Впрочем, что же! Она и меня, вероятно, считала дураком, однако
это не помешало ей ответить на мою любовь... Очень уж она охотница большая
до любви!" - заключил Аггей Никитич в мыслях своих с совершенно не
свойственной ему ядовитостью и вместе с тем касательно самого себя дошел до
отчаянного убеждения, что для него все теперь в жизни погибло, о чем решился
сказать аптекарю, который аккуратнейшим образом пришел к нему в назначенное
время и, заметив, что Аггей Никитич был с каким-то перекошенным, печальным и
почти зеленым лицом, спросил его:
- Вы опять себя дурно чувствуете?
- Нет, - ответил Аггей Никитич, - я много думал о самом себе и о своем
положении и решился идти в монастырь.
Немец при этом широко раскрыл глаза свои.
- В какой? - сказал он.
- Я пойду там в какой-нибудь, - проговорил мрачно Аггей Никитич.
- Но зачем же именно в монастырь? - заметил Вибель.
- Для успокоения души моей! - объяснил Аггей Никитич.
Что-то вроде усмешки появилось на губах Вибеля.
- Монастырь, как я думаю, есть смущение души, а не успокоение, -
определил он.
- Но куда ж мне, наконец, бежать от самого себя? - воскликнул Аггей
Никитич с ожесточением. -
целая вереница новых мыслей, выводов и желаний. "Итак, я стал свободен, -
думал он, - но зачем же мне эта свобода? При других обстоятельствах я всю бы
жизнь, конечно, отдал пани Вибель, но теперь..." О, как проклинал себя Аггей
Никитич за свою глупую историю в Синькове с камер-юнкером, за свою
непристойную выходку против пани Вибель, даже за свое возобновление
знакомства с добрейшим аптекарем, и в голове его возникло намерение опять
сойтись с пани Вибель, сказать ей, что он свободен, и умолять ее, чтобы она
ему все простила, а затем, не рассуждая больше ни о чем, Аггей Никитич не
далее как через день отправился на квартиру пани Вибель, но, к ужасу своему,
еще подходя, он увидел, что ставни квартиры пани Вибель были затворены.
Аггей Никитич порывисто отмахнул калитку у ворот и вошел на двор домика, на
котором увидел сидевшую на прилавке просвирню и кормившую кашей сбегавшихся
к ней со всех сторон крошечных куриных цыплят.
- А Марья Станиславовна где? - спросил он ее.
- Она еще в прошлом месяце уехала с нашим откупщиком в их именье и
будет гостить у них все лето.
- Квартиру же эту она за собой оставила?
- Ничего не сказала, и я вот не знаю, отдавать ли ее или нет.
- Да вы бы написали Марье Станиславовне, - посоветовал Аггей Никитич
немного дрожащим голосом.
- Писала уж, но она не отвечает, и я хотела было к вам идти, попросить
вас: не напишете ли вы ей; тогда тоже вы вместе с ней нанимали квартиру.
- Я не могу ей писать, я больше не в переписке с Марьей Станиславовной,
- объяснил Аггей Никитич, по краснев.
- Слышали мы это! - произнесла просвирня печальным тоном. - Ветреная
женщина, больше ничего! Уезжая, всем говорила, что ее приглашает Анна
Прохоровна, а прислуга откупщицкая смеется и рассказывает, что ее увез с
собой сам откупщик; ну, а он тоже - всем известно, какой насчет этого
скверный!
Аггей Никитич, еще более покраснев, прекратил разговор с глупой
просвирней и пошел домой, унося в душе новые подозрения насчет пани Вибель.
"Уехать гостить; и к кому же? К человеку, которого она сама называла
дураком!.. Впрочем, что же! Она и меня, вероятно, считала дураком, однако
это не помешало ей ответить на мою любовь... Очень уж она охотница большая
до любви!" - заключил Аггей Никитич в мыслях своих с совершенно не
свойственной ему ядовитостью и вместе с тем касательно самого себя дошел до
отчаянного убеждения, что для него все теперь в жизни погибло, о чем решился
сказать аптекарю, который аккуратнейшим образом пришел к нему в назначенное
время и, заметив, что Аггей Никитич был с каким-то перекошенным, печальным и
почти зеленым лицом, спросил его:
- Вы опять себя дурно чувствуете?
- Нет, - ответил Аггей Никитич, - я много думал о самом себе и о своем
положении и решился идти в монастырь.
Немец при этом широко раскрыл глаза свои.
- В какой? - сказал он.
- Я пойду там в какой-нибудь, - проговорил мрачно Аггей Никитич.
- Но зачем же именно в монастырь? - заметил Вибель.
- Для успокоения души моей! - объяснил Аггей Никитич.
Что-то вроде усмешки появилось на губах Вибеля.
- Монастырь, как я думаю, есть смущение души, а не успокоение, -
определил он.
- Но куда ж мне, наконец, бежать от самого себя? - воскликнул Аггей
Никитич с ожесточением. -