ер-юнкер или вымышленный?
- Настоящий! - ответил ей тот, вовсе, кажется, не обидевшись таким
вопросом.
- Но как же я могу удостовериться в том? - допытывалась Миропа
Дмитриевна.
- Спросите в месте моего служения! - объяснил камер-юнкер и подал ей
свою карточку, в которой значилось место его служения.
- Да, это мне необходимо сделать, а то, вы знаете, занимая деньги,
часто называют себя генералами, сенаторами и камергерами.
- Знаю это я, - воскликнул камер-юнкер, - и даже сам прошу вас
справиться и убедиться, что я не лжецаревич!
- Хотя называться лжецаревичем очень опасно! - заметила ему Миропа
Дмитриевна.
- Вероятно! - согласился камер-юнкер.
- Очень опасно, - повторила Миропа Дмитриевна, - потому что тогда вас
по моему иску посадят не в долговое, а в тюрьму!
- Ну, меня не посадят ни в долговое, ни в тюрьму! - отвечал на это
камер-юнкер и засмеялся.
Засмеялся также и Максинька и подтвердил:
- В тюрьму его не посадят.
- Я тоже не думаю того, - согласилась Миропа Дмитриевна.
- Итак, - заключил камер-юнкер, - когда же мне можно явиться к вам за
деньгами?
- Послезавтра; завтра я соображу, а послезавтра вы приезжайте ко мне, и
мы отправимся в гражданскую палату.
- Но все-таки я не знаю, велика ли будет сумма, которою вы одолжите
меня? - хотел было добиться от нее камер-юнкер.
- И это я могу вам сказать не раньше как послезавтра.
- Ну-с, буду ждать этого блаженного послезавтра! - проговорил
камер-юнкер и, поцеловав у Миропы Дмитриевны ручку, отправился с своим
другом в кофейную, где в изъявление своей благодарности угостил своего
поручителя отличным завтраком, каковой Максинька съел с аппетитом голодного
волка. Миропа же Дмитриевна как сказала, так и сделала: в то же утро она
отправилась в место служения камер-юнкера, где ей подтвердили, что он
действительно тут служит и что даже представлен в камергеры.
- А состояние у него есть или нет? - захотела узнать затем Миропа
Дмитриевна.
- О состоянии вы можете справиться в первом отделении, - объяснили ей,
указав на следующую комнату.
Миропа Дмитриевна перешла в первое отделение и там собственными глазами
прочла в формулярном списке камер-юнкера, что за ним числится триста душ,
которые у него действительно когда-то были, но он их давным-давно продал и
только не находил нужным делать о том отметку в своем формуляре.
Успокоенная сими точными сведениями, Миропа Дмитриевна решилась
поверить камер-юнкеру десять тысяч, о чем и объявила ему, когда он приехал к
ней вместе с Максинькой. Решением сим камер-юнкер и Максинька были
обрадованы несказанно, так как они никак не ожидали выцарапать у Миропы
Дмитриевны столь крупную цифру. В гражданской палате, когда стали писать
заемное письмо, то Миропа Дмитриевна должна была назвать свою фамилию,
услыхав которую камер-юнкер точно как бы встрепенулся.
- А не родственница ли вы одному исправнику, Звереву, с которым я
познакомился в уездном городе? - спросил он.
Миропа Дмитриевна по совершенно непонятному предчувствию не захотела
себя назвать женою этого исправника и сказала только:
- Нет, это однофамилец мой! Его, кажется, зовут Аггей Никитич?
- Кажется, так; помню только, что у него какое-то дурацкое имя, -
говорил камер-юнкер, - а между тем о
- Настоящий! - ответил ей тот, вовсе, кажется, не обидевшись таким
вопросом.
- Но как же я могу удостовериться в том? - допытывалась Миропа
Дмитриевна.
- Спросите в месте моего служения! - объяснил камер-юнкер и подал ей
свою карточку, в которой значилось место его служения.
- Да, это мне необходимо сделать, а то, вы знаете, занимая деньги,
часто называют себя генералами, сенаторами и камергерами.
- Знаю это я, - воскликнул камер-юнкер, - и даже сам прошу вас
справиться и убедиться, что я не лжецаревич!
- Хотя называться лжецаревичем очень опасно! - заметила ему Миропа
Дмитриевна.
- Вероятно! - согласился камер-юнкер.
- Очень опасно, - повторила Миропа Дмитриевна, - потому что тогда вас
по моему иску посадят не в долговое, а в тюрьму!
- Ну, меня не посадят ни в долговое, ни в тюрьму! - отвечал на это
камер-юнкер и засмеялся.
Засмеялся также и Максинька и подтвердил:
- В тюрьму его не посадят.
- Я тоже не думаю того, - согласилась Миропа Дмитриевна.
- Итак, - заключил камер-юнкер, - когда же мне можно явиться к вам за
деньгами?
- Послезавтра; завтра я соображу, а послезавтра вы приезжайте ко мне, и
мы отправимся в гражданскую палату.
- Но все-таки я не знаю, велика ли будет сумма, которою вы одолжите
меня? - хотел было добиться от нее камер-юнкер.
- И это я могу вам сказать не раньше как послезавтра.
- Ну-с, буду ждать этого блаженного послезавтра! - проговорил
камер-юнкер и, поцеловав у Миропы Дмитриевны ручку, отправился с своим
другом в кофейную, где в изъявление своей благодарности угостил своего
поручителя отличным завтраком, каковой Максинька съел с аппетитом голодного
волка. Миропа же Дмитриевна как сказала, так и сделала: в то же утро она
отправилась в место служения камер-юнкера, где ей подтвердили, что он
действительно тут служит и что даже представлен в камергеры.
- А состояние у него есть или нет? - захотела узнать затем Миропа
Дмитриевна.
- О состоянии вы можете справиться в первом отделении, - объяснили ей,
указав на следующую комнату.
Миропа Дмитриевна перешла в первое отделение и там собственными глазами
прочла в формулярном списке камер-юнкера, что за ним числится триста душ,
которые у него действительно когда-то были, но он их давным-давно продал и
только не находил нужным делать о том отметку в своем формуляре.
Успокоенная сими точными сведениями, Миропа Дмитриевна решилась
поверить камер-юнкеру десять тысяч, о чем и объявила ему, когда он приехал к
ней вместе с Максинькой. Решением сим камер-юнкер и Максинька были
обрадованы несказанно, так как они никак не ожидали выцарапать у Миропы
Дмитриевны столь крупную цифру. В гражданской палате, когда стали писать
заемное письмо, то Миропа Дмитриевна должна была назвать свою фамилию,
услыхав которую камер-юнкер точно как бы встрепенулся.
- А не родственница ли вы одному исправнику, Звереву, с которым я
познакомился в уездном городе? - спросил он.
Миропа Дмитриевна по совершенно непонятному предчувствию не захотела
себя назвать женою этого исправника и сказала только:
- Нет, это однофамилец мой! Его, кажется, зовут Аггей Никитич?
- Кажется, так; помню только, что у него какое-то дурацкое имя, -
говорил камер-юнкер, - а между тем о