ли
бы и увидал даже, так отвернулся бы.
- Но на слова других нельзя безусловно полагаться.
- Отчего нельзя?.. Отчего? - почти уже закричал Марфин. - Это говорят
все, а глас народа - глас божий.
- Не всегда, не говорите этого, не всегда! - возразил сенатор, все
более и более принимая величавую позу. - Допуская, наконец, что во всех этих
рассказах, как во всякой сплетне, есть малая доля правды, то и тогда
раскапывать и раскрывать, как вот сами вы говорите, такую грязь тяжело и,
главное, трудно... По нашим законам человек, дающий взятку, так же отвечает,
как и берущий.
- Ну, трудность бывает двух сортов! - снова воскликнул Марфин, хлопнув
своими ручками и начав их нервно потирать. - Одна трудность простая, когда в
самом деле трудно открыть, а другая сугубая!..
Фразы этой, впрочем, не договорил Егор Егорыч, да и сенатор, кажется,
не желал слышать ее окончания, потому что, понюхав в это время табаку из
своей золотой, осыпанной брильянтами, табакерки, поспешил очень ловко
преподнести ее Егору Егорычу, проговорив:
- Не угодно ли?
- Не нюхаю! - отвечал тот отрывисто, но на табакерку взглянул и,
смекнув, что она была подарок из дворцового кабинета, заподозрил, что
сенатор сделал это с умыслом, для внушения вящего уважения к себе: "Вот кто
я, смотри!" - и Марфин, как водится, рассердился при этой мысли своей.
- Я-с человек частный... ничтожество!.. - заговорил он прерывчатым
голосом. - Не мое, может быть, дело судить действия правительственных лиц;
но я раз стал обвинителем и докончу это... Если справедливы неприятные
слухи, которые дошли до меня при приезде моем сюда, я опять поеду в
Петербург и опять буду кричать.
Сенатор величаво улыбнулся.
- Крикун же вы! - заметил он. - И чего же вы будете еще требовать от
Петербурга, - я не понимаю!.. Из Петербурга меня прислали ревизовать вашу
губернию и будут, конечно, ожидать результатов моей ревизии, которых пока
никто и не знает, ни даже я сам.
У Марфина вертелось на языке сказать: "Не хитрите, граф, вы знаете
хорошо, каковы бы должны быть результаты вашей ревизии; но вы опутаны
грехом; вы, к стыду вашему, сблизились с племянницей губернатора, и вам уже
нельзя быть между им и губернией судьей беспристрастным и справедливым!.."
Однако привычка сдерживать и умерять в себе гневливость, присутствия которой
в душе Егор Егорыч не любил и боялся больше всего, хотя и подпадал ей
беспрестанно, восторжествовала на этот раз, и он ограничился тем, что, не
надеясь долго совладеть с собою, счел за лучшее прекратить свой визит и
начал сухо раскланиваться.
Сенатор, по своей придворной тактике, распростился с ним в высшей
степени любезно, и только, когда Егор Егорыч совсем уже уехал, он немедля же
позвал к себе правителя дел и стал ему пересказывать с видимым чувством
досады:
- Вообразите, этот пимперле* приезжал пугать меня!
______________
* Очень маленькая и самая резвая куколка в немецком кукольном театре,
объезжавшем тогда всю Россию. (Прим. автора.).
Правитель дел, считавший своего начальника, равно как и самого себя,
превыше всяких губернских авторитетов, взглянул с некоторым удивлением на
графа.
- Чем же он вас пугал? - спросил он.
- Да определительно и сказать нельзя - чем, но пугал, что вот он
получил здесь какие-то слухи неприятные
бы и увидал даже, так отвернулся бы.
- Но на слова других нельзя безусловно полагаться.
- Отчего нельзя?.. Отчего? - почти уже закричал Марфин. - Это говорят
все, а глас народа - глас божий.
- Не всегда, не говорите этого, не всегда! - возразил сенатор, все
более и более принимая величавую позу. - Допуская, наконец, что во всех этих
рассказах, как во всякой сплетне, есть малая доля правды, то и тогда
раскапывать и раскрывать, как вот сами вы говорите, такую грязь тяжело и,
главное, трудно... По нашим законам человек, дающий взятку, так же отвечает,
как и берущий.
- Ну, трудность бывает двух сортов! - снова воскликнул Марфин, хлопнув
своими ручками и начав их нервно потирать. - Одна трудность простая, когда в
самом деле трудно открыть, а другая сугубая!..
Фразы этой, впрочем, не договорил Егор Егорыч, да и сенатор, кажется,
не желал слышать ее окончания, потому что, понюхав в это время табаку из
своей золотой, осыпанной брильянтами, табакерки, поспешил очень ловко
преподнести ее Егору Егорычу, проговорив:
- Не угодно ли?
- Не нюхаю! - отвечал тот отрывисто, но на табакерку взглянул и,
смекнув, что она была подарок из дворцового кабинета, заподозрил, что
сенатор сделал это с умыслом, для внушения вящего уважения к себе: "Вот кто
я, смотри!" - и Марфин, как водится, рассердился при этой мысли своей.
- Я-с человек частный... ничтожество!.. - заговорил он прерывчатым
голосом. - Не мое, может быть, дело судить действия правительственных лиц;
но я раз стал обвинителем и докончу это... Если справедливы неприятные
слухи, которые дошли до меня при приезде моем сюда, я опять поеду в
Петербург и опять буду кричать.
Сенатор величаво улыбнулся.
- Крикун же вы! - заметил он. - И чего же вы будете еще требовать от
Петербурга, - я не понимаю!.. Из Петербурга меня прислали ревизовать вашу
губернию и будут, конечно, ожидать результатов моей ревизии, которых пока
никто и не знает, ни даже я сам.
У Марфина вертелось на языке сказать: "Не хитрите, граф, вы знаете
хорошо, каковы бы должны быть результаты вашей ревизии; но вы опутаны
грехом; вы, к стыду вашему, сблизились с племянницей губернатора, и вам уже
нельзя быть между им и губернией судьей беспристрастным и справедливым!.."
Однако привычка сдерживать и умерять в себе гневливость, присутствия которой
в душе Егор Егорыч не любил и боялся больше всего, хотя и подпадал ей
беспрестанно, восторжествовала на этот раз, и он ограничился тем, что, не
надеясь долго совладеть с собою, счел за лучшее прекратить свой визит и
начал сухо раскланиваться.
Сенатор, по своей придворной тактике, распростился с ним в высшей
степени любезно, и только, когда Егор Егорыч совсем уже уехал, он немедля же
позвал к себе правителя дел и стал ему пересказывать с видимым чувством
досады:
- Вообразите, этот пимперле* приезжал пугать меня!
______________
* Очень маленькая и самая резвая куколка в немецком кукольном театре,
объезжавшем тогда всю Россию. (Прим. автора.).
Правитель дел, считавший своего начальника, равно как и самого себя,
превыше всяких губернских авторитетов, взглянул с некоторым удивлением на
графа.
- Чем же он вас пугал? - спросил он.
- Да определительно и сказать нельзя - чем, но пугал, что вот он
получил здесь какие-то слухи неприятные