его, кажется, была велика и на родине, но, по изречению:
"не славен пророк в отечестве своем", - там же терпел он и гонения.
- От кого? - спросил с гневом в голосе Аггей Никитич.
- Конечно, от духовенства! Господин обер-пастор города Герлица Рихтер
восстал на сочинение Бема, называемое "Аврора", за то, что книга эта стяжала
похвалы, а между тем она была написана простым сапожником и о предметах,
непонятных даже людям ученым, значит, толковала о нелепостях, отвергаемых
здравым смыслом, и господин пастор преследование свое довел до того, что Бем
был позван на суд в магистрат, книга была у него отобрана и ему запрещено
было писать; но, разумеется, хоть и смиренный, но в то же время
боговдохновляемый Бем недолго повиновался тому. Тогда пастор настоял, чтобы
граждане Герлица изгнали Бема из его родного города.
- Ах он негодяй! - воскликнул Аггей Никитич. - Но в Польше, скажите,
Бем был уважаем? - добавил он, желая знать, как понимали Бема до сих пор еще
любезные сердцу Аггея Никитича польки и поляки.
- Не думаю! - отвечал Мартын Степаныч. - Поляки слишком искренние
католики, хотя надо сказать, что во Франции, тоже стране католической, Бем
нашел себе самого горячего последователя и самого даровитого истолкователя
своего учения, - я говорю о Сен-Мартене.
Аггей Никитич, не желая прерывать Мартына Степаныча, притворился, что
он знает, кто такой Сен-Мартен, а между тем сильно навострил уши, чтобы не
проронить ни одного слова из того, что говорил Пилецкий.
- И этот Сен-Мартен, - продолжал тот, - вот что, между прочим, сказал:
что если кто почерпнул познания у Бема, считаемого мудрецами мира сего за
сумасшедшего, то пусть и не раскрывает никаких других сочинений, ибо у Бема
есть все, что человеку нужно знать!
- Сен-Мартен также, вероятно, был из мужиков? - заметил Аггей Никитич.
- Напротив, он был весьма просвещенный офицер, спиритуалист по натуре,
веривший в предчувствия, в сомнамбулизм, склонный к теозофии и мистицизму.
Вступив в масонскую ложу в Бордо, Сен-Мартен собственно и положил основание
учению мартинистов.
- И что же, учение это очень важное? - как бы гудел уже своим голосом
Аггей Никитич.
- В Европе не утверждаю, чтобы оно было знаменательно, но у нас - да! -
оно если не обширно, то весьма прочно распространилось, что доказывается
тем, что все московские масоны - мартинисты!
- И Егор Егорыч поэтому мартинист? - прогудел Аггей Никитич.
- И он, хотя в молодости своей, сколько мне это известно, был
розенкрейцер, но потом, после знакомства своего с учением православных
аскетов, он перешел к мартинистам.
На этом месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому
что мои путники въехали в город и были прямо подвезены к почтовой станции,
где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином,
чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и,
объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча,
просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за
громогласным приказанием Аггея Никитича: "Лошадей, тройку!" - мгновенно же
были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей
Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует
ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от
"не славен пророк в отечестве своем", - там же терпел он и гонения.
- От кого? - спросил с гневом в голосе Аггей Никитич.
- Конечно, от духовенства! Господин обер-пастор города Герлица Рихтер
восстал на сочинение Бема, называемое "Аврора", за то, что книга эта стяжала
похвалы, а между тем она была написана простым сапожником и о предметах,
непонятных даже людям ученым, значит, толковала о нелепостях, отвергаемых
здравым смыслом, и господин пастор преследование свое довел до того, что Бем
был позван на суд в магистрат, книга была у него отобрана и ему запрещено
было писать; но, разумеется, хоть и смиренный, но в то же время
боговдохновляемый Бем недолго повиновался тому. Тогда пастор настоял, чтобы
граждане Герлица изгнали Бема из его родного города.
- Ах он негодяй! - воскликнул Аггей Никитич. - Но в Польше, скажите,
Бем был уважаем? - добавил он, желая знать, как понимали Бема до сих пор еще
любезные сердцу Аггея Никитича польки и поляки.
- Не думаю! - отвечал Мартын Степаныч. - Поляки слишком искренние
католики, хотя надо сказать, что во Франции, тоже стране католической, Бем
нашел себе самого горячего последователя и самого даровитого истолкователя
своего учения, - я говорю о Сен-Мартене.
Аггей Никитич, не желая прерывать Мартына Степаныча, притворился, что
он знает, кто такой Сен-Мартен, а между тем сильно навострил уши, чтобы не
проронить ни одного слова из того, что говорил Пилецкий.
- И этот Сен-Мартен, - продолжал тот, - вот что, между прочим, сказал:
что если кто почерпнул познания у Бема, считаемого мудрецами мира сего за
сумасшедшего, то пусть и не раскрывает никаких других сочинений, ибо у Бема
есть все, что человеку нужно знать!
- Сен-Мартен также, вероятно, был из мужиков? - заметил Аггей Никитич.
- Напротив, он был весьма просвещенный офицер, спиритуалист по натуре,
веривший в предчувствия, в сомнамбулизм, склонный к теозофии и мистицизму.
Вступив в масонскую ложу в Бордо, Сен-Мартен собственно и положил основание
учению мартинистов.
- И что же, учение это очень важное? - как бы гудел уже своим голосом
Аггей Никитич.
- В Европе не утверждаю, чтобы оно было знаменательно, но у нас - да! -
оно если не обширно, то весьма прочно распространилось, что доказывается
тем, что все московские масоны - мартинисты!
- И Егор Егорыч поэтому мартинист? - прогудел Аггей Никитич.
- И он, хотя в молодости своей, сколько мне это известно, был
розенкрейцер, но потом, после знакомства своего с учением православных
аскетов, он перешел к мартинистам.
На этом месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому
что мои путники въехали в город и были прямо подвезены к почтовой станции,
где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином,
чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и,
объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча,
просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за
громогласным приказанием Аггея Никитича: "Лошадей, тройку!" - мгновенно же
были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей
Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует
ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от