слава домой; на подножке кареты он остановился, а мы все еще продолжали
спорить, да так, что всполошили всю улицу".
- Что же вас так встревожило? - спросил Фауст, лениво потягиваясь в
креслах.
- Безделица! Каждый день мы толкуем о немецкой философии, об английской
промышленности, о европейском просвещении, об успехах ума, о движении
человечества, и проч. и проч.; но до сих пор мы не спохватились спросить
одного: что мы за колесо в этой чудной машине? что нам оставили на долю наши
предшественники? словом: что такое мы?
- Я утверждаю, - сказал Виктор, - что этот вопрос не может
существовать, или ответ на него самый простой: мы, во-первых, люди. Мы
пришли позже других, - дорога проложена, и мы, волею или неволею, должны
идти по ней...
Ростислав. Прекрасно! Это точно книга, над которою человек трудится в
продолжение сорока лет и в которой, наконец, очень благоразумно объявляет
читателю: "Мм! Гг! один сказал одно, другой - другое, третий - третье; что
же касается до меня, то я ничего не говорю"...
- И это не дурно для справок, - заметил Фауст, - все в жизни нужно; но
дело в том: точно ли ничего не осталось сказать?
- Да зачем и говорить? - возразил Вечеслав. - Все это вздор, господа.
Чтоб говорить, надобно, чтоб слушали; век слушанья прошел: кто кого будет
слушать? да и об чем хлопотать? - Мир без нас начался, без нас и кончится. Я
объявляю вам, что мне наскучили все эти бесплодные философствования, все эти
вопросы о начале вещей, о причине причин. Поверьте мне, все это пустошь в
сравнении с хорошим бифштексом в бутылкой лафита; они мне напоминают лишь
басню Хемницера "Метафизик". {1}
- Хемницер, - заметил Ростислав, - несмотря на свой талант, был в этой
басне рабским отголоском нахальной философии своего времени. Он, вероятно,
сам не предвидел, до какой меры это прославление холодного эгоизма
подействует на молодые головы; в этой басне лицо, - заслуживающее уважения,
есть именно Метафизик, который не видал ямы под своими ногами и, сидя в ней
по горло, забывая о себе, спрашивает о снаряде для спасения погибающих и о
том, что такое время. Тот же, кто на эти вопросы отвечает грубою насмешкою,
напоминает мне тех благоразумных людей, которые во время французской
революции на просьбу несчастного и славного Лавуазье {2} - окончить начатый
им опыт - отвечали, что мудрая республика не нуждается в химических опытах.
Что же касается до бифштекса и лафита, то ты совершенно прав - до тех пор,
пока сидишь за столом; но, к сожалению, человеку так трудно все совершенное,
что ему даже недостает способов совершенно оскотиться; кажется, он живьем
предался чувственности, все забыто - опьянение полно, а грусть стучится к
нему в сердце, грусть нежданная, непонятная; он силится отклонить, разгадать
ее, и снова оживает душа в огрубелом теле, ум просит жизни, мысль - образа,
и смущенный, стыдливый дух человека снова бьется о непостижимые двери
райских селении.
- Оттого, что мы глупы! - возразил Вечеслав.
- Нет! - вскричал Фауст. - Оттого, что мы люди; как ни вертись, от души
не отвертишься. Смотри-ка, на что натолкнулась химия, гордая химия, которая
хотела верить только тому, что могла ощупать! Ее материальные приемы
сокрушились пред этою странною силою природы, которая из смеси [угля,] воды
и азота составила все виды растительного [и животного] царства.
спорить, да так, что всполошили всю улицу".
- Что же вас так встревожило? - спросил Фауст, лениво потягиваясь в
креслах.
- Безделица! Каждый день мы толкуем о немецкой философии, об английской
промышленности, о европейском просвещении, об успехах ума, о движении
человечества, и проч. и проч.; но до сих пор мы не спохватились спросить
одного: что мы за колесо в этой чудной машине? что нам оставили на долю наши
предшественники? словом: что такое мы?
- Я утверждаю, - сказал Виктор, - что этот вопрос не может
существовать, или ответ на него самый простой: мы, во-первых, люди. Мы
пришли позже других, - дорога проложена, и мы, волею или неволею, должны
идти по ней...
Ростислав. Прекрасно! Это точно книга, над которою человек трудится в
продолжение сорока лет и в которой, наконец, очень благоразумно объявляет
читателю: "Мм! Гг! один сказал одно, другой - другое, третий - третье; что
же касается до меня, то я ничего не говорю"...
- И это не дурно для справок, - заметил Фауст, - все в жизни нужно; но
дело в том: точно ли ничего не осталось сказать?
- Да зачем и говорить? - возразил Вечеслав. - Все это вздор, господа.
Чтоб говорить, надобно, чтоб слушали; век слушанья прошел: кто кого будет
слушать? да и об чем хлопотать? - Мир без нас начался, без нас и кончится. Я
объявляю вам, что мне наскучили все эти бесплодные философствования, все эти
вопросы о начале вещей, о причине причин. Поверьте мне, все это пустошь в
сравнении с хорошим бифштексом в бутылкой лафита; они мне напоминают лишь
басню Хемницера "Метафизик". {1}
- Хемницер, - заметил Ростислав, - несмотря на свой талант, был в этой
басне рабским отголоском нахальной философии своего времени. Он, вероятно,
сам не предвидел, до какой меры это прославление холодного эгоизма
подействует на молодые головы; в этой басне лицо, - заслуживающее уважения,
есть именно Метафизик, который не видал ямы под своими ногами и, сидя в ней
по горло, забывая о себе, спрашивает о снаряде для спасения погибающих и о
том, что такое время. Тот же, кто на эти вопросы отвечает грубою насмешкою,
напоминает мне тех благоразумных людей, которые во время французской
революции на просьбу несчастного и славного Лавуазье {2} - окончить начатый
им опыт - отвечали, что мудрая республика не нуждается в химических опытах.
Что же касается до бифштекса и лафита, то ты совершенно прав - до тех пор,
пока сидишь за столом; но, к сожалению, человеку так трудно все совершенное,
что ему даже недостает способов совершенно оскотиться; кажется, он живьем
предался чувственности, все забыто - опьянение полно, а грусть стучится к
нему в сердце, грусть нежданная, непонятная; он силится отклонить, разгадать
ее, и снова оживает душа в огрубелом теле, ум просит жизни, мысль - образа,
и смущенный, стыдливый дух человека снова бьется о непостижимые двери
райских селении.
- Оттого, что мы глупы! - возразил Вечеслав.
- Нет! - вскричал Фауст. - Оттого, что мы люди; как ни вертись, от души
не отвертишься. Смотри-ка, на что натолкнулась химия, гордая химия, которая
хотела верить только тому, что могла ощупать! Ее материальные приемы
сокрушились пред этою странною силою природы, которая из смеси [угля,] воды
и азота составила все виды растительного [и животного] царства.