лки,
прыгая с одного плавучего бревна на другое; все это скользило,
вертелось под ногами, и черно синела глубокая вода, и это для
меня не представляло большой опасности, так как я хорошо
плавал, между тем как не отстававший от меня Юрик плавать
совершенно не умел, скрыл это и едва не утонул в двух саженях
от берега.
Летом 1917-го года, уже юношами, мы забавлялись тем, что
каждый по очереди ложился навзничь на землю под низкую доску
качелей, на которых другой мощно реял, проскальзывая над самым
носом лежащего, и покусывали в затылок муравьи, а через полтора
года он пал во время конной атаки в крымской степи, и его
мертвое тело привезли в Ялту хоронить: весь перед черепа был
сдвинут назад силой пяти пуль, убивших его наповал, когда он
один поскакал на красный пулемет. Может быть, я невольно
подгоняю прошлое под известную стилизацию, но мне сдается
теперь, что мой так рано погибший товарищ в сущности не успел
выйти из воинственно-романтической майнридовой грезы, которая
поглощала его настолько полнее, чем меня, во время наших, не
таких уже частых и не очень долгих летних встреч.
2
Недавно в библиотеке американского университета я достал
этого самого "Thй Headiess Horseman", в столетнем, очень
непривлекательном издании без всяких иллюстраций. Теперь читать
это подряд невозможно, но проблески таланта есть, и намечается
местами даже какая-то гоголевская красочность. Возьмем для
примера описание бара в бревенчатом техасском отеле пятидесятых
годов. Франт-бармен, без сюртука, в атласном жилете, в рубашке
с рюшами, описан очень живо, и ярусы цветных графинов, среди
которых "антикварно тикают" голландские часы, "кажутся радугой,
блистающей за его плечами и как бы венчиком окружают его
надушенную голову" (очень ранний Гоголь, конечно). "Из стекла в
стекло переходят и лед, и вино, и мононгахила (сорт виски)".
Запах мускуса, абсента и лимонной корки наполняет таверну, а
резкий свет "канфиновых ламп подчеркивает темные астериски,
произведенные экспекторацией (плевками) на белом песке, которым
усыпан пол". Лет девяносто спустя, а именно в 1941-ом году, я
собирал в тех местах, где-то к югу от Далласа, баснословной
весенней ночью, замечательных совок и пядениц у неоновых огней
бессонного гаража.
В бар входит злодей, "рабосекущий миссисиппец", бывший
капитан волонтеров, мрачный красавец и бретер, Кассий Калхун.
Он провозглашает грубый тост -- "Америка для американцев, а
проклятых ирландцев долой!", причем нарочно толкает героя
нашего романа, Мориса Джеральда, молодого укротителя мустангов
в бархатных панталонах и пунцовом нашейном шарфе: он, впрочем,
был не только скромный коноторговец, а, как выясняется
впоследствии к сугубому восхищению Луизы, баронет -- сэр Морис.
Не знаю, может быть именно этот британский шик и был причиной
того, что столь быстренько закатилась слава нашего
романиста-ирландца в Америке, его второй родине.
Немедленно после толчка Морис совершает ряд действий в
следующем порядке:
Ставит свой стакан с виски на стойку.
Вынимает шелковый платок (актер не должен спешить).
Отирает им с вышитой груди рубашки осквернившее ее виски.
Перекладывает платок из правой руки в левую.
Опять берет стакан со стойки.
Выхлестывает остаток виски в лицо Калхуну.
Спокойно ставит
прыгая с одного плавучего бревна на другое; все это скользило,
вертелось под ногами, и черно синела глубокая вода, и это для
меня не представляло большой опасности, так как я хорошо
плавал, между тем как не отстававший от меня Юрик плавать
совершенно не умел, скрыл это и едва не утонул в двух саженях
от берега.
Летом 1917-го года, уже юношами, мы забавлялись тем, что
каждый по очереди ложился навзничь на землю под низкую доску
качелей, на которых другой мощно реял, проскальзывая над самым
носом лежащего, и покусывали в затылок муравьи, а через полтора
года он пал во время конной атаки в крымской степи, и его
мертвое тело привезли в Ялту хоронить: весь перед черепа был
сдвинут назад силой пяти пуль, убивших его наповал, когда он
один поскакал на красный пулемет. Может быть, я невольно
подгоняю прошлое под известную стилизацию, но мне сдается
теперь, что мой так рано погибший товарищ в сущности не успел
выйти из воинственно-романтической майнридовой грезы, которая
поглощала его настолько полнее, чем меня, во время наших, не
таких уже частых и не очень долгих летних встреч.
2
Недавно в библиотеке американского университета я достал
этого самого "Thй Headiess Horseman", в столетнем, очень
непривлекательном издании без всяких иллюстраций. Теперь читать
это подряд невозможно, но проблески таланта есть, и намечается
местами даже какая-то гоголевская красочность. Возьмем для
примера описание бара в бревенчатом техасском отеле пятидесятых
годов. Франт-бармен, без сюртука, в атласном жилете, в рубашке
с рюшами, описан очень живо, и ярусы цветных графинов, среди
которых "антикварно тикают" голландские часы, "кажутся радугой,
блистающей за его плечами и как бы венчиком окружают его
надушенную голову" (очень ранний Гоголь, конечно). "Из стекла в
стекло переходят и лед, и вино, и мононгахила (сорт виски)".
Запах мускуса, абсента и лимонной корки наполняет таверну, а
резкий свет "канфиновых ламп подчеркивает темные астериски,
произведенные экспекторацией (плевками) на белом песке, которым
усыпан пол". Лет девяносто спустя, а именно в 1941-ом году, я
собирал в тех местах, где-то к югу от Далласа, баснословной
весенней ночью, замечательных совок и пядениц у неоновых огней
бессонного гаража.
В бар входит злодей, "рабосекущий миссисиппец", бывший
капитан волонтеров, мрачный красавец и бретер, Кассий Калхун.
Он провозглашает грубый тост -- "Америка для американцев, а
проклятых ирландцев долой!", причем нарочно толкает героя
нашего романа, Мориса Джеральда, молодого укротителя мустангов
в бархатных панталонах и пунцовом нашейном шарфе: он, впрочем,
был не только скромный коноторговец, а, как выясняется
впоследствии к сугубому восхищению Луизы, баронет -- сэр Морис.
Не знаю, может быть именно этот британский шик и был причиной
того, что столь быстренько закатилась слава нашего
романиста-ирландца в Америке, его второй родине.
Немедленно после толчка Морис совершает ряд действий в
следующем порядке:
Ставит свой стакан с виски на стойку.
Вынимает шелковый платок (актер не должен спешить).
Отирает им с вышитой груди рубашки осквернившее ее виски.
Перекладывает платок из правой руки в левую.
Опять берет стакан со стойки.
Выхлестывает остаток виски в лицо Калхуну.
Спокойно ставит