Реакционная печать беспрестанно нападала на кадетов, и моя
мать, с беспристрастностью ученого коллекционера, собирала в
альбом образцы бесталанного русского карикатурного искусства
(прямого исчадья немецкого). На них мой отец изображался с
подчеркнуто "барской" физиономией, с подстриженными
"по-английски" усами, с бобриком, переходившим в плешь, с
полными щеками, на одной из которых была родинка, и с
"набоковскими" (в генетическом смысле) бровями, решительно
идущими вверх от переносицы римского носа, но теряющими на
полпути всякий след растительности. Помню одну карикатуру, на
которой от него и от многозубого котоусого Милюкова благодарное
Мировое Еврейство (нос и бриллианты) принимает блюдо с
хлеб-солью--матушку Россию. Однажды (года точно не помню,
вероятно 1911-ый или 12-ый) "Новое Время" заказало какому-то
проходимцу оскорбительную для отца статью. Так как ее автор
(некто Снесарев, если память мне не изменяет) был личностью
недуэлеспособной, мой отец вызвал на дуэль редактора газеты,
Алексея Суворина, человека вероятно несколько более приемлемого
в этом смысле. Переговоры длились несколько дней; я ничего не
знал, но однажды в классе заметил, что какой-то открытый на
определенной странице журнальчик ходит по рукам и вызывает
смешки. Я перехватил его: журнальчик оказался площадным
еженедельником, где в кафешантанных стишках расписывалась
история вызова со всякими комментариями; из них я между прочим
узнал, что в секунданты отец пригласил своего зятя, адмирала
Коломийцева, героя японской войны: в Цусимском сражении
капитану второго ранга Коломийцеву, командовавшему миноносцем,
удалось пришвартоваться к горящему флагманскому броненосцу и
снять с него начальника эскадры, раненного в голову адмирала
Рождественского, которого лично мой дядя не терпел. По
окончании урока я установил, что журнальчик был принесен одним
из моих лучших друзей. Я обвинил его в предательстве. В
последовавшей драке он, упав навзничь на парту, зацепился ногой
обо что-то. У него треснула щиколотка, после чего он пролежал в
постели несколько недель, причем благородно скрыл и от семьи и
от школьных учителей мое участие в деле.
К ужасным чувствам, возбужденным во мне журнальчиком,
болезненно примешивался образ бедного моего товарища, которого
как труп нес вниз по лестнице другой товарищ, силач Попов,
гориллообразный, бритоголовый, грязный, но довольно добродушный
мужчина-гимназист,-- с ним даже боксом нельзя было совладать,--
который ежегодно "оставался", так что вероятно вся школа, класс
за классом, прозрачно прошла бы через него, если бы в 14-ом
году он не убежал на фронт, откуда вернулся гусаром. Как назло
в тот день автомобиль за мной не приехал, пришлось взять
извозчика, и во время непривычного, невероятно медленного
унылого и холодного путешествия с Моховой на Морскую я многое
успел передумать. Я теперь понимал, почему накануне мать не
спустилась к обеду и почему уже третье утро приходил Тернан,
фехтовальщик-тренер, считавшийся еще лучше, чем Лустало. Это не
значило, что выбор оружья был решен,-- и я мучительно колебался
между клинком и пулей. Мое воображение осторожно брало столь
любимую, столь жарко дышащую жизнью фигуру фехтующего отца я
переносило ее, за вычетом маски и защитной байки, в
какой-нибудь са
мать, с беспристрастностью ученого коллекционера, собирала в
альбом образцы бесталанного русского карикатурного искусства
(прямого исчадья немецкого). На них мой отец изображался с
подчеркнуто "барской" физиономией, с подстриженными
"по-английски" усами, с бобриком, переходившим в плешь, с
полными щеками, на одной из которых была родинка, и с
"набоковскими" (в генетическом смысле) бровями, решительно
идущими вверх от переносицы римского носа, но теряющими на
полпути всякий след растительности. Помню одну карикатуру, на
которой от него и от многозубого котоусого Милюкова благодарное
Мировое Еврейство (нос и бриллианты) принимает блюдо с
хлеб-солью--матушку Россию. Однажды (года точно не помню,
вероятно 1911-ый или 12-ый) "Новое Время" заказало какому-то
проходимцу оскорбительную для отца статью. Так как ее автор
(некто Снесарев, если память мне не изменяет) был личностью
недуэлеспособной, мой отец вызвал на дуэль редактора газеты,
Алексея Суворина, человека вероятно несколько более приемлемого
в этом смысле. Переговоры длились несколько дней; я ничего не
знал, но однажды в классе заметил, что какой-то открытый на
определенной странице журнальчик ходит по рукам и вызывает
смешки. Я перехватил его: журнальчик оказался площадным
еженедельником, где в кафешантанных стишках расписывалась
история вызова со всякими комментариями; из них я между прочим
узнал, что в секунданты отец пригласил своего зятя, адмирала
Коломийцева, героя японской войны: в Цусимском сражении
капитану второго ранга Коломийцеву, командовавшему миноносцем,
удалось пришвартоваться к горящему флагманскому броненосцу и
снять с него начальника эскадры, раненного в голову адмирала
Рождественского, которого лично мой дядя не терпел. По
окончании урока я установил, что журнальчик был принесен одним
из моих лучших друзей. Я обвинил его в предательстве. В
последовавшей драке он, упав навзничь на парту, зацепился ногой
обо что-то. У него треснула щиколотка, после чего он пролежал в
постели несколько недель, причем благородно скрыл и от семьи и
от школьных учителей мое участие в деле.
К ужасным чувствам, возбужденным во мне журнальчиком,
болезненно примешивался образ бедного моего товарища, которого
как труп нес вниз по лестнице другой товарищ, силач Попов,
гориллообразный, бритоголовый, грязный, но довольно добродушный
мужчина-гимназист,-- с ним даже боксом нельзя было совладать,--
который ежегодно "оставался", так что вероятно вся школа, класс
за классом, прозрачно прошла бы через него, если бы в 14-ом
году он не убежал на фронт, откуда вернулся гусаром. Как назло
в тот день автомобиль за мной не приехал, пришлось взять
извозчика, и во время непривычного, невероятно медленного
унылого и холодного путешествия с Моховой на Морскую я многое
успел передумать. Я теперь понимал, почему накануне мать не
спустилась к обеду и почему уже третье утро приходил Тернан,
фехтовальщик-тренер, считавшийся еще лучше, чем Лустало. Это не
значило, что выбор оружья был решен,-- и я мучительно колебался
между клинком и пулей. Мое воображение осторожно брало столь
любимую, столь жарко дышащую жизнью фигуру фехтующего отца я
переносило ее, за вычетом маски и защитной байки, в
какой-нибудь са