рством ставили мне в пример деятельность моего
отца.
Эту деятельность я воспринимал, как часто бывает с детьми
знаменитых отцов, сквозь привычные семейные призмы, недоступные
посторонним, причем в отношении моем к отцу было много разных
оттенков,-- безоговорочная, как бы беспредметная, гордость, и
нежная снисходительность, и тонкий учет мельчайших личных его
особенностей, и обтекающее душу чувство, что вот, независимо от
его занятий (пишет ли он передовицу-звезду для "Речи", работает
ли по своей специальности криминалиста, выступает ли как
политический оратор, участвует ли в своих бесконечных
собраниях), мы с ним всегда в заговоре, и посреди любого из
этих внешне чуждых м"е занятий он может мне подать--да и
подавал--тайный знак своей принадлежности к богатейшему
"детскому" миру, где я с ним связан был тем же таинственным
ровесничеством, каким тогда был связан с матерью, или как
сегодня связан с сыном.
Заседания часто происходили у нас в доме, и о том, что
такое заседание должно было состояться, всегда говорило
доносившееся из швейцарской жужжанье особого снаряда, несколько
похожего на зингеровскую машину, с колесом, которое за ручку
вращал швейцар Устин, занимаясь бесконечной очинкой
"комитетских" карандашей. Этот не раз мной упомянутый Устин
казался -- как столь многие члены нашей многочисленной челяди
-- примерным старым слугой, балагуром и добряком; женат он был
на толстой эстонке, которая с пресмешным отрывистым шипом звала
его из подвальной квартирки ("Устя! Устя!"), откуда тепло пахло
курицей. Но по-видимому постоянная нудная работа над этими
красивыми карандашами незаметным образом повлияла на его нрав,
до того его внутренне озлобив, что он, как впоследствии
выяснилось, поступил на службу в тайную полицию и состоял в
прибыльном контакте с безобидными, но надоедливыми шпиками,
всегда вертевшимися в соседстве нашего дома.
Около восьми вечера в распоряжение Устина поступали
многочисленные галоши и шубы. Похожий несколько на Теодора
Рузвельта, но в более розовых тонах, появлялся Милюков в своем
целлулоидовом воротничке, И. В. Гессен, потирая руки и слегка
наклонив набок умную лысую голову, вглядывался сквозь очки в
присутствующих. А. И, Каминка, с иссиня-черными зачесанными
волосами и выражением предупредительного испуга в подвижных,
круглых, карих глазах, уже что-то жарко доказывал однопартийцу.
Постепенно переходили в комитетскую, рядом с библиотекой. Там,
на темно-красном сукне длинного стола, были разложены стройные
карандаши, блестели стаканы, толпились на полках переплетенные
журналы, и стучали маятником высокие часы с вестминстерскими
курантами. За этим помещением были сложные лабиринты,
сообщавшиеся с какими-то чуланами и другими дебрями, куда
бывало надолго уходил страдавший животом Лустало и где, во
время игр с двоюродным братом, Юриком Рауш, я добирался до
Техаса,-- и там однажды, по случаю какого-то особого заседания,
полиция поместила удивительно нерасторопного агента, толстого,
тихого, подслеповатого господина, в общем довольно приличного
вида, который, будучи обнаружен, неторопливо и тяжело опустился
На колени перед старой нашей библиотекаршей, Людмилой
Абрамовной Гринберг. Интересно, как бы я мог делиться всем этим
с моими школьными товарищами и учителями.
4
отца.
Эту деятельность я воспринимал, как часто бывает с детьми
знаменитых отцов, сквозь привычные семейные призмы, недоступные
посторонним, причем в отношении моем к отцу было много разных
оттенков,-- безоговорочная, как бы беспредметная, гордость, и
нежная снисходительность, и тонкий учет мельчайших личных его
особенностей, и обтекающее душу чувство, что вот, независимо от
его занятий (пишет ли он передовицу-звезду для "Речи", работает
ли по своей специальности криминалиста, выступает ли как
политический оратор, участвует ли в своих бесконечных
собраниях), мы с ним всегда в заговоре, и посреди любого из
этих внешне чуждых м"е занятий он может мне подать--да и
подавал--тайный знак своей принадлежности к богатейшему
"детскому" миру, где я с ним связан был тем же таинственным
ровесничеством, каким тогда был связан с матерью, или как
сегодня связан с сыном.
Заседания часто происходили у нас в доме, и о том, что
такое заседание должно было состояться, всегда говорило
доносившееся из швейцарской жужжанье особого снаряда, несколько
похожего на зингеровскую машину, с колесом, которое за ручку
вращал швейцар Устин, занимаясь бесконечной очинкой
"комитетских" карандашей. Этот не раз мной упомянутый Устин
казался -- как столь многие члены нашей многочисленной челяди
-- примерным старым слугой, балагуром и добряком; женат он был
на толстой эстонке, которая с пресмешным отрывистым шипом звала
его из подвальной квартирки ("Устя! Устя!"), откуда тепло пахло
курицей. Но по-видимому постоянная нудная работа над этими
красивыми карандашами незаметным образом повлияла на его нрав,
до того его внутренне озлобив, что он, как впоследствии
выяснилось, поступил на службу в тайную полицию и состоял в
прибыльном контакте с безобидными, но надоедливыми шпиками,
всегда вертевшимися в соседстве нашего дома.
Около восьми вечера в распоряжение Устина поступали
многочисленные галоши и шубы. Похожий несколько на Теодора
Рузвельта, но в более розовых тонах, появлялся Милюков в своем
целлулоидовом воротничке, И. В. Гессен, потирая руки и слегка
наклонив набок умную лысую голову, вглядывался сквозь очки в
присутствующих. А. И, Каминка, с иссиня-черными зачесанными
волосами и выражением предупредительного испуга в подвижных,
круглых, карих глазах, уже что-то жарко доказывал однопартийцу.
Постепенно переходили в комитетскую, рядом с библиотекой. Там,
на темно-красном сукне длинного стола, были разложены стройные
карандаши, блестели стаканы, толпились на полках переплетенные
журналы, и стучали маятником высокие часы с вестминстерскими
курантами. За этим помещением были сложные лабиринты,
сообщавшиеся с какими-то чуланами и другими дебрями, куда
бывало надолго уходил страдавший животом Лустало и где, во
время игр с двоюродным братом, Юриком Рауш, я добирался до
Техаса,-- и там однажды, по случаю какого-то особого заседания,
полиция поместила удивительно нерасторопного агента, толстого,
тихого, подслеповатого господина, в общем довольно приличного
вида, который, будучи обнаружен, неторопливо и тяжело опустился
На колени перед старой нашей библиотекаршей, Людмилой
Абрамовной Гринберг. Интересно, как бы я мог делиться всем этим
с моими школьными товарищами и учителями.
4