ии, мой отец тем самым презрительно отверг все те чины,
которые так обильно шли его предкам. На каком-то банкете он
отказался поднять бокал за здоровье монарха -- и преспокойно
поместил в газетах объявление о продаже придворного мундира.
Училище, в которое он меня определил, было подчеркнуто
передовое. Как мне пришлось более подробно объяснить в
американском издании этой книги, классовые и религиозные
различия в Тенишевском Училище отсутствовали, ученики формы не
носили, в старших семестрах преподавались такие штуки как
законоведение, и по мере сил поощрялся всякий спорт. За вычетом
этих особенностей, Тенишевское не отличалось ничем от всех
прочих школ мира. Как во всех школах мира (да будет мне
позволено подделаться тут под толстовский дидактический
говорок), ученики терпели некоторых учителей, а других
ненавидели. Как во всех школах, между мальчиками происходил
постоянный обмен непристойных острот и физиологических
сведений; и как во всех школах, не полагалось слишком
выделяться. Я был превосходным спортсменом; учился без особых
потуг, балансируя между настроением и необходимостью; не
отдавал школе ни одной крупицы души, сберегая; все свои силы
для домашних отрад,-- своих игр, своих увлечений
и причуд, своих бабочек, своих любимых книг, -- и в
общем не очень бы страдал в школе, если бы дирекция только
поменьше заботилась о спасении моей гражданской души. Меня
обвиняли в нежелании "приобщиться .к среде", в надменном
щегольстве французскими и английскими выражениями (которые
попадали в мои русские сочинения только потому, что я валял
первое, что приходило на язык), в категорическом отказе
пользоваться отвратительно мокрым полотенцем и общим розовым
мылом в умывальной, в том, что я брезговал захватанным серым
хлебом и чуждым мне чаем, и в том, что при драках я пользовался
по-английски наружными костяшками кулака, а не нижней его
стороной. Один из наиболее общественно настроенных школьных
наставников, плохо разбиравшийся в иностранных играх, хотя
весьма одобрявший их группово-социальное значение, пристал ко
мне однажды с вопросом, почему, играя в футбол, я (страстно
ушедший в голкиперство, как иной уходит в суровое
подвижничество) все стою где-то "на задворках", а не бегаю с
другими "ребятами". Особой причиной раздражения было еще то,
что шофер "в ливрее" привозит "барчука" на автомобиле, между
тем как большинство хороших тенишевцев пользуется трамваем.
Наибольшее негодование возбуждало то, что уже тогда я испытывал
непреодолимое отвращение ко всяким группировкам, союзам,
объединениям, обществам. Помню, в какое бешенство приходил
темпераментный В. В. Гиппиус, один из столпов училища, довольно
необыкновенный рыжеволосый человек с острым плечом (тайный
автор замечательных стихов), оттого что я решительно
отказывался участвовать в каких-то кружках, где избиралось
"правление" и читались исторические рефераты, а впоследствии
происходили даже дискуссии на политические темы. Напряженное
положение, создавшееся вследствие моего сопротивления этой
скуке, этим бесплатным добавлениям к школьному дню,
усугублялось тем, что мои общественно настроенные наставники --
несомненно прекраснейшие благонамеренные люди -- с каким-то
изуверским упо
которые так обильно шли его предкам. На каком-то банкете он
отказался поднять бокал за здоровье монарха -- и преспокойно
поместил в газетах объявление о продаже придворного мундира.
Училище, в которое он меня определил, было подчеркнуто
передовое. Как мне пришлось более подробно объяснить в
американском издании этой книги, классовые и религиозные
различия в Тенишевском Училище отсутствовали, ученики формы не
носили, в старших семестрах преподавались такие штуки как
законоведение, и по мере сил поощрялся всякий спорт. За вычетом
этих особенностей, Тенишевское не отличалось ничем от всех
прочих школ мира. Как во всех школах мира (да будет мне
позволено подделаться тут под толстовский дидактический
говорок), ученики терпели некоторых учителей, а других
ненавидели. Как во всех школах, между мальчиками происходил
постоянный обмен непристойных острот и физиологических
сведений; и как во всех школах, не полагалось слишком
выделяться. Я был превосходным спортсменом; учился без особых
потуг, балансируя между настроением и необходимостью; не
отдавал школе ни одной крупицы души, сберегая; все свои силы
для домашних отрад,-- своих игр, своих увлечений
и причуд, своих бабочек, своих любимых книг, -- и в
общем не очень бы страдал в школе, если бы дирекция только
поменьше заботилась о спасении моей гражданской души. Меня
обвиняли в нежелании "приобщиться .к среде", в надменном
щегольстве французскими и английскими выражениями (которые
попадали в мои русские сочинения только потому, что я валял
первое, что приходило на язык), в категорическом отказе
пользоваться отвратительно мокрым полотенцем и общим розовым
мылом в умывальной, в том, что я брезговал захватанным серым
хлебом и чуждым мне чаем, и в том, что при драках я пользовался
по-английски наружными костяшками кулака, а не нижней его
стороной. Один из наиболее общественно настроенных школьных
наставников, плохо разбиравшийся в иностранных играх, хотя
весьма одобрявший их группово-социальное значение, пристал ко
мне однажды с вопросом, почему, играя в футбол, я (страстно
ушедший в голкиперство, как иной уходит в суровое
подвижничество) все стою где-то "на задворках", а не бегаю с
другими "ребятами". Особой причиной раздражения было еще то,
что шофер "в ливрее" привозит "барчука" на автомобиле, между
тем как большинство хороших тенишевцев пользуется трамваем.
Наибольшее негодование возбуждало то, что уже тогда я испытывал
непреодолимое отвращение ко всяким группировкам, союзам,
объединениям, обществам. Помню, в какое бешенство приходил
темпераментный В. В. Гиппиус, один из столпов училища, довольно
необыкновенный рыжеволосый человек с острым плечом (тайный
автор замечательных стихов), оттого что я решительно
отказывался участвовать в каких-то кружках, где избиралось
"правление" и читались исторические рефераты, а впоследствии
происходили даже дискуссии на политические темы. Напряженное
положение, создавшееся вследствие моего сопротивления этой
скуке, этим бесплатным добавлениям к школьному дню,
усугублялось тем, что мои общественно настроенные наставники --
несомненно прекраснейшие благонамеренные люди -- с каким-то
изуверским упо