му линолеуму, и возгласы проворного
его противника--"Battez!", "Rompez!" -- смешивались с лязгом
рапир. Попыхивая, отец снимал маску с потного розового лица,
чтобы поцеловать меня. В этой части обширной библиотеки приятно
совмещались науки и спорт: кожа переплетов и кожа боксовых
перчаток. Глубокие клубные кресла с толстыми сиденьями стояли
там и сям вдоль книгами выложенных стен. В одном конце
поблескивали штанги выписанного из Англии пунчинг-бола,-- эти
четыре штанги подпирали крышеобразную лакированную доску, с
которой висел большой, грушевидный, туго надутый кожаный мешок
для боксовых упражнений; при известной сноровке, можно было так
по нему бить, чтобы производить пулеметное "ра-та-та-та" об
доску, и однажды в 1917-ом году этот подозрительный звук
привлек через сплошное окно ватагу до зубов вооруженных уличных
бойцов, тут же удостоверившихся, впрочем, что я не урядник в
засаде. Когда, в ноябре этого пулеметного года (которым
по-видимому кончилась навсегда Россия, как в свое время
кончились Афины или Рим), мы покинули Петербург, отцовская
библиотека распалась, кое-что ушло на папиросную завертку, а
некоторые довольно странные остаточки и бездомные тени
появлялись--как на спиритическом сеансе,--за границей. Так, в
двадцатых годах, найденыш с нашим экслибрисом подвернулся мне
на уличном лотке в Берлине, причем довольно кстати это
оказалось "Войной миров" Уэллса. Прошли еще годы,-- и вот держу
в руках обнаруженный в Нью-Иоркской Публичной Библиотеке
экземпляр каталога отцовских книг, который был отпечатан еще
тогда, когда они стояли плотные и полнокровные на дубовых
полках, и застенчивая старуха-библиотекарша в пенсне работала
над картотекой в неприметном углу. Он снова надевал маску, и
возобновлялись топ, выпады и стрепет. Я же спешил обратно тем
же путем, что пришел, словно репетируя сегодняшнее посещение.
После густого тепла вестибюля, где, за тяжелой решеткой,
которую одной рукой мог поднять здоровенный сынок швейцара,
трещали в камине березовые дрова, наружный мороз ледяной рукой
сжимал легкие. Прежде всего я смотрел, который из двух
автомобилей, "Бенц" или "Уолзлей", подан, чтобы мчать меня в
школу. Первый из них состоял под управлением кроткого
бледнолицего шофера Волкова; это был мышиного цвета ландолет.
(А. Ф. Керенский просил его впоследствии для бегства из Зимнего
Дворца, но отец объяснил, что машина и слаба, и стара и едва ли
годится для исторических поездок -- не то что дивный рыдван
пращурки, одолженный Людовику для бегства в Варенн). По
сравнению с бесшумной электрической каретой, ему
предшествовавшей, очерк этого "Бенца" поражал своей
динамичностью, но, в свою очередь, стал казаться старомодным и
косно квадратным, как только новый длинный черный английский
лимузин ролс-ройсовых кровей стал делить с ним гараж во дворе
дома.
Начать день поездкой в новой машине значило начать его
хорошо. Пирогов, второй шофер, был довольно независимый
толстячок, покинувший царскую службу оттого, что не захотел
быть ответственным за какой-то не нравившийся ему мотор, К
рыжеватой комплекции пухлого Пирогова очень шла лисья шуба,
надетая поверх его вельветиновой формы, и бутылообразные
оранжевые краги. Если задержка в уличном движении заставляла
этого коротыша н
его противника--"Battez!", "Rompez!" -- смешивались с лязгом
рапир. Попыхивая, отец снимал маску с потного розового лица,
чтобы поцеловать меня. В этой части обширной библиотеки приятно
совмещались науки и спорт: кожа переплетов и кожа боксовых
перчаток. Глубокие клубные кресла с толстыми сиденьями стояли
там и сям вдоль книгами выложенных стен. В одном конце
поблескивали штанги выписанного из Англии пунчинг-бола,-- эти
четыре штанги подпирали крышеобразную лакированную доску, с
которой висел большой, грушевидный, туго надутый кожаный мешок
для боксовых упражнений; при известной сноровке, можно было так
по нему бить, чтобы производить пулеметное "ра-та-та-та" об
доску, и однажды в 1917-ом году этот подозрительный звук
привлек через сплошное окно ватагу до зубов вооруженных уличных
бойцов, тут же удостоверившихся, впрочем, что я не урядник в
засаде. Когда, в ноябре этого пулеметного года (которым
по-видимому кончилась навсегда Россия, как в свое время
кончились Афины или Рим), мы покинули Петербург, отцовская
библиотека распалась, кое-что ушло на папиросную завертку, а
некоторые довольно странные остаточки и бездомные тени
появлялись--как на спиритическом сеансе,--за границей. Так, в
двадцатых годах, найденыш с нашим экслибрисом подвернулся мне
на уличном лотке в Берлине, причем довольно кстати это
оказалось "Войной миров" Уэллса. Прошли еще годы,-- и вот держу
в руках обнаруженный в Нью-Иоркской Публичной Библиотеке
экземпляр каталога отцовских книг, который был отпечатан еще
тогда, когда они стояли плотные и полнокровные на дубовых
полках, и застенчивая старуха-библиотекарша в пенсне работала
над картотекой в неприметном углу. Он снова надевал маску, и
возобновлялись топ, выпады и стрепет. Я же спешил обратно тем
же путем, что пришел, словно репетируя сегодняшнее посещение.
После густого тепла вестибюля, где, за тяжелой решеткой,
которую одной рукой мог поднять здоровенный сынок швейцара,
трещали в камине березовые дрова, наружный мороз ледяной рукой
сжимал легкие. Прежде всего я смотрел, который из двух
автомобилей, "Бенц" или "Уолзлей", подан, чтобы мчать меня в
школу. Первый из них состоял под управлением кроткого
бледнолицего шофера Волкова; это был мышиного цвета ландолет.
(А. Ф. Керенский просил его впоследствии для бегства из Зимнего
Дворца, но отец объяснил, что машина и слаба, и стара и едва ли
годится для исторических поездок -- не то что дивный рыдван
пращурки, одолженный Людовику для бегства в Варенн). По
сравнению с бесшумной электрической каретой, ему
предшествовавшей, очерк этого "Бенца" поражал своей
динамичностью, но, в свою очередь, стал казаться старомодным и
косно квадратным, как только новый длинный черный английский
лимузин ролс-ройсовых кровей стал делить с ним гараж во дворе
дома.
Начать день поездкой в новой машине значило начать его
хорошо. Пирогов, второй шофер, был довольно независимый
толстячок, покинувший царскую службу оттого, что не захотел
быть ответственным за какой-то не нравившийся ему мотор, К
рыжеватой комплекции пухлого Пирогова очень шла лисья шуба,
надетая поверх его вельветиновой формы, и бутылообразные
оранжевые краги. Если задержка в уличном движении заставляла
этого коротыша н