жалась эволюционная сторона дела, и одновременно с этим
биологические исследования чешуекрылых были усовершенствованы
до неслыханной тонкости -- и заводили в те тупики природы, где
нам мерещится основная тайна ее. В этом смысле загадка
"мимикрии" всегда пленяла меня -- и тут английские и русские
ученые делят лавры -- я чуть не написал "ларвы" -- поровну. Как
объяснить, что замечательная гусеница буковой ночницы,
наделенной во взрослой стадии странными членистыми придатками и
Другими особенностями, маскирует свою гусеничную сущность тем,
что принимается "играть" двойную роль какого-то длинноногого,
корчащегося насекомого и муравья, будто бы поедающего его,--
комбинация, рассчитанная на отвод птичьего глаза? Как
объяснить, что южноамериканская бабочка-притворщица, в точности
похожая и внешностью и окраской на местную синюю осу, подражает
ей и в том, что ходит по-осиному, нервно шевеля сяжками? Таких
бытовых актеров среди бабочек немало. А что вы скажете о
художественной совести природы, когда, не довольствуясь тем,
что из сложенной бабочки каллимы она делает удивительное
подобие сухого листа с жилками и стебельком, она кроме того на
этом "осеннем" крыле прибавляет сверхштатное воспроизведение
тех дырочек, которые проедают именно в таких листьях жучьи
личинки? Мне впоследствии привелось высказать, что
"естественный подбор" в грубом смысле Дарвина не может служить
объяснением постоянно встречающегося математически невероятного
совпадения хотя бы только трех факторов подражания в одном
существе -- формы, окраски и поведения (т. е. костюма, грима и
мимики); с другой же стороны, и "борьба за существование" ни
при чем, так как подчас защитная уловка доведена до такой точки
художественной изощренности, которая находится далеко за
пределами того, что способен оценить мозг гипотетического врага
-- птицы, что ли, или ящерицы: обманывать, значит, некого,
кроме разве начинающего натуралиста. Таким образом, мальчиком,
я уже находил в природе то сложное и "бесполезное", которого я
позже искал в другом восхитительном обмане -- в искусстве.
3
В отношении множества человеческих чувств -- надежды,
мешающей заснуть, роскошного ее исполнения, несмотря на снег в
тени, тревог тщеславия и тишины достигнутой цели -- полвека
моих приключений с бабочками, и ловитвенных и лабораторных,
стоит у меня на почетнейшем месте. Если в качестве
сочинителя единственную отраду нахожу в личных молниях и
посильном их запечатлении, а славой не занимаюсь, то --
признаюсь -- вскипаю непонятным волнением, когда перебираю в
уме свои энтомологические открытия -- изнурительные труды,
изменения, внесенные мной в систематику, революцию с казнями
коллег в светлом кругу микроскопа, образ и вибрацию во мне всех
редкостных бабочек, которых я сам и поймал и описал, и свою
отныне бессмертную фамилью за придуманным мною латинским
названием или ее же, но с малой буквы, и с окончанием на
латинское "i" в обозначении бабочек, названных в мою честь. И
как бы на горизонте этой гордыни, сияют у меня в памяти все те
необыкновенные, баснословные места -- северные трясины, южные
степи, горы в четырнадцать тысяч футов вышины,-- которые с
кисейным сачком в руке я исходил и стройным ребенком в
соломенной шляпе, и молодым человеком на веревочных подошва
биологические исследования чешуекрылых были усовершенствованы
до неслыханной тонкости -- и заводили в те тупики природы, где
нам мерещится основная тайна ее. В этом смысле загадка
"мимикрии" всегда пленяла меня -- и тут английские и русские
ученые делят лавры -- я чуть не написал "ларвы" -- поровну. Как
объяснить, что замечательная гусеница буковой ночницы,
наделенной во взрослой стадии странными членистыми придатками и
Другими особенностями, маскирует свою гусеничную сущность тем,
что принимается "играть" двойную роль какого-то длинноногого,
корчащегося насекомого и муравья, будто бы поедающего его,--
комбинация, рассчитанная на отвод птичьего глаза? Как
объяснить, что южноамериканская бабочка-притворщица, в точности
похожая и внешностью и окраской на местную синюю осу, подражает
ей и в том, что ходит по-осиному, нервно шевеля сяжками? Таких
бытовых актеров среди бабочек немало. А что вы скажете о
художественной совести природы, когда, не довольствуясь тем,
что из сложенной бабочки каллимы она делает удивительное
подобие сухого листа с жилками и стебельком, она кроме того на
этом "осеннем" крыле прибавляет сверхштатное воспроизведение
тех дырочек, которые проедают именно в таких листьях жучьи
личинки? Мне впоследствии привелось высказать, что
"естественный подбор" в грубом смысле Дарвина не может служить
объяснением постоянно встречающегося математически невероятного
совпадения хотя бы только трех факторов подражания в одном
существе -- формы, окраски и поведения (т. е. костюма, грима и
мимики); с другой же стороны, и "борьба за существование" ни
при чем, так как подчас защитная уловка доведена до такой точки
художественной изощренности, которая находится далеко за
пределами того, что способен оценить мозг гипотетического врага
-- птицы, что ли, или ящерицы: обманывать, значит, некого,
кроме разве начинающего натуралиста. Таким образом, мальчиком,
я уже находил в природе то сложное и "бесполезное", которого я
позже искал в другом восхитительном обмане -- в искусстве.
3
В отношении множества человеческих чувств -- надежды,
мешающей заснуть, роскошного ее исполнения, несмотря на снег в
тени, тревог тщеславия и тишины достигнутой цели -- полвека
моих приключений с бабочками, и ловитвенных и лабораторных,
стоит у меня на почетнейшем месте. Если в качестве
сочинителя единственную отраду нахожу в личных молниях и
посильном их запечатлении, а славой не занимаюсь, то --
признаюсь -- вскипаю непонятным волнением, когда перебираю в
уме свои энтомологические открытия -- изнурительные труды,
изменения, внесенные мной в систематику, революцию с казнями
коллег в светлом кругу микроскопа, образ и вибрацию во мне всех
редкостных бабочек, которых я сам и поймал и описал, и свою
отныне бессмертную фамилью за придуманным мною латинским
названием или ее же, но с малой буквы, и с окончанием на
латинское "i" в обозначении бабочек, названных в мою честь. И
как бы на горизонте этой гордыни, сияют у меня в памяти все те
необыкновенные, баснословные места -- северные трясины, южные
степи, горы в четырнадцать тысяч футов вышины,-- которые с
кисейным сачком в руке я исходил и стройным ребенком в
соломенной шляпе, и молодым человеком на веревочных подошва