я в бисер дождя. Вспомнилось: "II pleut toujours en
Suisse" ( "В Швейцарии всегда идет дождь" (франц.)) --
утверждение, которое некогда доводило Mademoiselle до слез.
"Mais non,-- говорила она,--il fait si beau" (^ "Да нет
же, погода там такая хорошая" (франц.)),--и от обиды не
могла определить точнее это "beau". За парапетом шла по воде
крупная рябь, почти волна -- когда-то поблизости чуть не
погибла в бурю Жюли де Вольмар. Вглядываясь в тяжело плещущую
воду, я различил что-то большое и белое. Это был старый,
жирный, неуклюжий, похожий на удода, лебедь. Он пытался
забраться в причаленную шлюпку, но ничего у него не получалось.
Беспомощное хлопанье его крыльев, скользкий звук его тела о
борт, колыханье и чмоканье шлюпки, клеенчатый блеск черной
волны под лучом фонаря -- все это показалось мне насыщенным
странной значительностью, как бывает во сне, когда видишь, что
кто-то прижимает перст к губам, а затем указывает в сторону, но
не успеваешь досмотреть и в ужасе просыпаешься.
Память об этой пасмурной прогулке вскоре заслонилась
другими впечатлениями; но когда года два спустя я узнал о
смерти сироты-старухи (удалось ли мне вызволить ее из моих
сочинений, не знаю), первое, что мне представилось, было не ее
подбородки, и не ее полнота, и даже не музыка ее французской
речи, а именно тот бедный, поздний, тройственный образ: лодка,
лебедь, волна.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Проснешься, бывало, летним утром и сразу, в отроческом
трепете, смотришь: какова щель между ставнями? Ежели
водянисто-бледна, то валишься назад на подушки; не стоит и
растворять ставни, за которыми заранее видишь всю досадную
картину -- свинцовое небо, рябую лужу, потемневший гравий,
коричневую кашицу опавших соцветий под кустами сирени и
преждевременно блеклый древесный листок, плоско прилипший к
мокрой садовой скамейке! Но если ставни щурились от
ослепительно-росистого сверканья, я тотчас принуждал окно
выдать свое сокровище: одним махом комната раскалывалась на
свет и тень. Пропитанная солнцем березовая листва поражала
взгляд прозрачностью, которая 'бывает у светло-зеленого
винограда; еловая же хвоя бархатно выделялась на синеве, и эта
синева была такой насыщенности, какою мне довелось опять
насладиться только много лет спустя в горноборовой зоне
Колорадо.
Сыздетства утренний блеск в окне говорил мне одно, и
только одно: есть солнце -- будут и бабочки. Началось все это,
когда мне шел седьмой год, и началось с довольно банального
случая. На персидской сирени у веранды флигеля я увидел первого
своего махаона -- до сих пор аоническое обаяние этих голых
гласных наполняет меня каким-то восторженным гулом!
Великолепное, бледно-желтое животное в черных и синих
ступенчатых пятнах, с попугаячьим глазком над каждой из парных
черно-палевых шпор, свешивалось с наклоненной малиново-лиловой
грозди и, упиваясь ею, все время судорожно хлопало своими
громадными крыльями. Я стонал от желанья. Один из слуг -- тот
самый Устин, который был швейцаром у нас в Петербурге, но
почему-то оказался тем летом в Выре -- ловко поймал бабочку в
форменную фуражку, и эта фуражка с добычей была заперта в
платяной шкал, где пленнице полагалось и ночь умереть от
нафталина; но когда m другое утро Mad
Suisse" ( "В Швейцарии всегда идет дождь" (франц.)) --
утверждение, которое некогда доводило Mademoiselle до слез.
"Mais non,-- говорила она,--il fait si beau" (^ "Да нет
же, погода там такая хорошая" (франц.)),--и от обиды не
могла определить точнее это "beau". За парапетом шла по воде
крупная рябь, почти волна -- когда-то поблизости чуть не
погибла в бурю Жюли де Вольмар. Вглядываясь в тяжело плещущую
воду, я различил что-то большое и белое. Это был старый,
жирный, неуклюжий, похожий на удода, лебедь. Он пытался
забраться в причаленную шлюпку, но ничего у него не получалось.
Беспомощное хлопанье его крыльев, скользкий звук его тела о
борт, колыханье и чмоканье шлюпки, клеенчатый блеск черной
волны под лучом фонаря -- все это показалось мне насыщенным
странной значительностью, как бывает во сне, когда видишь, что
кто-то прижимает перст к губам, а затем указывает в сторону, но
не успеваешь досмотреть и в ужасе просыпаешься.
Память об этой пасмурной прогулке вскоре заслонилась
другими впечатлениями; но когда года два спустя я узнал о
смерти сироты-старухи (удалось ли мне вызволить ее из моих
сочинений, не знаю), первое, что мне представилось, было не ее
подбородки, и не ее полнота, и даже не музыка ее французской
речи, а именно тот бедный, поздний, тройственный образ: лодка,
лебедь, волна.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Проснешься, бывало, летним утром и сразу, в отроческом
трепете, смотришь: какова щель между ставнями? Ежели
водянисто-бледна, то валишься назад на подушки; не стоит и
растворять ставни, за которыми заранее видишь всю досадную
картину -- свинцовое небо, рябую лужу, потемневший гравий,
коричневую кашицу опавших соцветий под кустами сирени и
преждевременно блеклый древесный листок, плоско прилипший к
мокрой садовой скамейке! Но если ставни щурились от
ослепительно-росистого сверканья, я тотчас принуждал окно
выдать свое сокровище: одним махом комната раскалывалась на
свет и тень. Пропитанная солнцем березовая листва поражала
взгляд прозрачностью, которая 'бывает у светло-зеленого
винограда; еловая же хвоя бархатно выделялась на синеве, и эта
синева была такой насыщенности, какою мне довелось опять
насладиться только много лет спустя в горноборовой зоне
Колорадо.
Сыздетства утренний блеск в окне говорил мне одно, и
только одно: есть солнце -- будут и бабочки. Началось все это,
когда мне шел седьмой год, и началось с довольно банального
случая. На персидской сирени у веранды флигеля я увидел первого
своего махаона -- до сих пор аоническое обаяние этих голых
гласных наполняет меня каким-то восторженным гулом!
Великолепное, бледно-желтое животное в черных и синих
ступенчатых пятнах, с попугаячьим глазком над каждой из парных
черно-палевых шпор, свешивалось с наклоненной малиново-лиловой
грозди и, упиваясь ею, все время судорожно хлопало своими
громадными крыльями. Я стонал от желанья. Один из слуг -- тот
самый Устин, который был швейцаром у нас в Петербурге, но
почему-то оказался тем летом в Выре -- ловко поймал бабочку в
форменную фуражку, и эта фуражка с добычей была заперта в
платяной шкал, где пленнице полагалось и ночь умереть от
нафталина; но когда m другое утро Mad