х, и
пятидесятилетним толстяком в трусиках.
Я рано понял то, что так хорошо поняла мать в отношении
подберезовиков: что в таких случаях надо быть одному. В течение
всего моего детства и отрочества я маниакально боялся
спутников, и конечно ничто в мире, кроме дождя, не могло
помешать моей утренней пятичасовой прогулке. Мать предупреждала
гувернеров и гувернанток, что утро принадлежит мне всецело,-- и
они благоразумно держались в стороне. По этому поводу
вспоминаю: был у меня в Тенишевском Училище трогательный
товарищ, мешковатый заика с длинным бледным лицом; другие
дразнили его, а мне, с моими крепкими кулаками, нравилось
защищать его из спортивного щегольства. Как-то летом, поздно
вечером, весь в пыли, с разбитым коленом, он неожиданно явился
к нам в Выру. Его отец недавно умер, семья была разорена, и, за
недостатком денег на железнодорожный билет, бедняжка проделал
верст сорок на велосипеде. На другое утро, встав спозаранку, я
сделал все возможное, чтоб покинуть дом без его ведома.
Отчаянно тихо я собрал свои охотничьи принадлежности -- сачок,
зеленую жестянку на ремне, конвертики и коробочки для поимок --
и через окно классной выбрался наружу. Углубившись в чащу, я
почувствовал, что спасен, но все продолжал быстро шагать, с
дрожью в икрах, со слезами в глазах, и сквозь жгучую призму
стыда представлял себе кроткого гостя с его большим бледным
носом и траурным галстуком, валандающимся в саду, треплющим от
нечего делать пыхтящих от зноя собак -- и старающимся
как-нибудь оправдать мое жестокое отсутствие.
Кажется, только родители понижали мою безумную, угрюмую
страсть. Бывало, мой столь невозмутимый отец вдруг с искаженным
лицом врывался ко мне в комнату с веранды, хватал сачок и
кидался обратно в сад, чтоб минут десять спустя вернуться с
продолжительным стоном на "Аааа" -- упустил дивного
эль-альбума! Потому ли, что "чистая наука" только томит или
смешит интеллигентного обывателя, но, исключив родителей,
вспоминаю по отношению к моим бабочкам только непонимание,
раздражение и глум. Если даже такой записной любитель природы,
как Аксаков, мог в бездарнейшем "Собирании бабочек" (приложение
к студенческим "Воспоминаниям") уснастить свою благонамеренную
болтовню всякими нелепицами (не знаю, был ли он более сведущ
насчет всяких славянофильских чирков и язей), можно себе
представить темноту рядового образованного человека в этом
вопросе. До сих пор вспоминаю с беспомощной досадой, как наш
сельский врач, милейший доктор Розанов, которому, как человеку
ученому, я, доверчивый десятилетний мальчик, оставил на
попечение драгоценные синеватые куколки редкой совки (боялся
взять их с собой в заграничное путешествие), преспокойно
написал мне в Биарриц, что они отлично вылупились,-- но на
самом деле их вероятно пожрала мышь, ибо по моем возвращении
обманщик торжественно преподнес мне каких-то потертых
крапивниц, почему-то обложенных ватой, которых крестьянские
ребята верно наловили ему в его же саду. Мне рано открылось и
другое обстоятельство, а именно то, что энтомолог, смиренно
занимающийся своим делом, непременно возбуждает что-то странное
в своих ближних. Бывало, собираемся на пикник с кузенами, и я,
памятуя, что рядом с избранной рощей есть замечательный
заповедничек, тихо, ником
пятидесятилетним толстяком в трусиках.
Я рано понял то, что так хорошо поняла мать в отношении
подберезовиков: что в таких случаях надо быть одному. В течение
всего моего детства и отрочества я маниакально боялся
спутников, и конечно ничто в мире, кроме дождя, не могло
помешать моей утренней пятичасовой прогулке. Мать предупреждала
гувернеров и гувернанток, что утро принадлежит мне всецело,-- и
они благоразумно держались в стороне. По этому поводу
вспоминаю: был у меня в Тенишевском Училище трогательный
товарищ, мешковатый заика с длинным бледным лицом; другие
дразнили его, а мне, с моими крепкими кулаками, нравилось
защищать его из спортивного щегольства. Как-то летом, поздно
вечером, весь в пыли, с разбитым коленом, он неожиданно явился
к нам в Выру. Его отец недавно умер, семья была разорена, и, за
недостатком денег на железнодорожный билет, бедняжка проделал
верст сорок на велосипеде. На другое утро, встав спозаранку, я
сделал все возможное, чтоб покинуть дом без его ведома.
Отчаянно тихо я собрал свои охотничьи принадлежности -- сачок,
зеленую жестянку на ремне, конвертики и коробочки для поимок --
и через окно классной выбрался наружу. Углубившись в чащу, я
почувствовал, что спасен, но все продолжал быстро шагать, с
дрожью в икрах, со слезами в глазах, и сквозь жгучую призму
стыда представлял себе кроткого гостя с его большим бледным
носом и траурным галстуком, валандающимся в саду, треплющим от
нечего делать пыхтящих от зноя собак -- и старающимся
как-нибудь оправдать мое жестокое отсутствие.
Кажется, только родители понижали мою безумную, угрюмую
страсть. Бывало, мой столь невозмутимый отец вдруг с искаженным
лицом врывался ко мне в комнату с веранды, хватал сачок и
кидался обратно в сад, чтоб минут десять спустя вернуться с
продолжительным стоном на "Аааа" -- упустил дивного
эль-альбума! Потому ли, что "чистая наука" только томит или
смешит интеллигентного обывателя, но, исключив родителей,
вспоминаю по отношению к моим бабочкам только непонимание,
раздражение и глум. Если даже такой записной любитель природы,
как Аксаков, мог в бездарнейшем "Собирании бабочек" (приложение
к студенческим "Воспоминаниям") уснастить свою благонамеренную
болтовню всякими нелепицами (не знаю, был ли он более сведущ
насчет всяких славянофильских чирков и язей), можно себе
представить темноту рядового образованного человека в этом
вопросе. До сих пор вспоминаю с беспомощной досадой, как наш
сельский врач, милейший доктор Розанов, которому, как человеку
ученому, я, доверчивый десятилетний мальчик, оставил на
попечение драгоценные синеватые куколки редкой совки (боялся
взять их с собой в заграничное путешествие), преспокойно
написал мне в Биарриц, что они отлично вылупились,-- но на
самом деле их вероятно пожрала мышь, ибо по моем возвращении
обманщик торжественно преподнес мне каких-то потертых
крапивниц, почему-то обложенных ватой, которых крестьянские
ребята верно наловили ему в его же саду. Мне рано открылось и
другое обстоятельство, а именно то, что энтомолог, смиренно
занимающийся своим делом, непременно возбуждает что-то странное
в своих ближних. Бывало, собираемся на пикник с кузенами, и я,
памятуя, что рядом с избранной рощей есть замечательный
заповедничек, тихо, ником