оящей французской
литературе я приобщился не через нее, а через рано открытые
мною книги в отцовской библиотеке; тем не менее хочу
подчеркнуть, сколь многим обязан я ей, сколь возбудительно и
плодотворно действовали на меня прозрачные звуки ее языка,
подобного сверканью тех кристаллических солей, кои
прописываются для очищения крови. Потому-то так грустно думать
теперь, как страдала она, зная, что никем не ценится соловьиный
голос, исходящий из ее слоновьего тела. Она зажилась у нас, все
надеясь, что чудом превратится в некую grande prйcieuse
(Хозяйку светского салона (франц.)), царящую в золоченой
гостиной и блеском ума чарующей поэтов, вельмож,
путешественников.
Она бы продолжала ждать и надеяться, если бы не Ленский,
розовый, полнолицый студент с рыжеватой бородкой, голубой
обритой головою и добрыми близорукими глазами, который в
десятых годах жил у нас в качестве репетитора. У него
было несколько предшевствеников, ни одного из них Mademoiselle
не любила, но про Ленского говорила, что это le comble (Хозяйку
светского салона (франц.)) -- дальше идти некуда. Он был
довольно неотесанный одессит с чистыми идеалами и, преклоняясь
перед моим отцом, откровенно осуждал кое-что в нашем обиходе,
как, например, лакеев в синих ливреях, реакционных приживалок,
"снобичность" некоторых забав и, увы, французский язык,
неуместный по его мнению в доме у демократа. Mademoiselle,
которой за все время их совместного прозябания ни разу не
пришло в голову, что Ленский не знает ни слова по-французски,
решила, что если он на все ей отвечает мычанием (чудак, за
неимением других прикрас, старался по крайней мере его
германизировать), то делает он это с намерением ее грубо
оскорбить и осадить при всех -- ведь никто за нее не
заступится. Это были незабываемые сцены, и постоянное
повторение их не делало чести уму ни той, ни другой стороне.
Сладчайшим тоном, но уже со зловещим подрагиванием губ.
Mademoiselle просила соседа передать ей хлеб, а сосед кивал,
бурча что-то вроде "их денке зо аух", и спокойно продолжал
хлебать суп; при этом в Надежде Ильиничне, не жаловавшей
Mademoiselle за сожжение Москвы, а Ленского за распятие Христа,
злорадство боролось с сочувствием. Наконец, преувеличенно
широким движением, Mademoiselle ныряла через тарелку Ленского
по направлению к корзинке с французской булкой и втягивалась
обратно через него же, крикнув "Merci, Monsieur!" с такой
сокрушительной интонацией, что пушком поросшие уши Ленского
становились алее герани. "Скот? Наглец! Нигилист!"--всхлипывая,
жаловалась она моему брату, смирно сидевшему на ее постели,--
которая давно переехала из смежной с нами комнаты в ее
собственную.
В нашем петербургском особняке был небольшой водяной лифт,
который всползал по бархатистому каналу на третий этаж вдоль
медленно спускавшихся подтеков и трещин на какой-то внутренней
желтоватой стене, странно разнящейся от гранита фронтона, но
очень похожей на другой, тоже наш, дом со стороны двора, где
были службы и сдавались, кажется, какие-то конторы, судя по
зеленым стеклянным 'колпакам ламп, горящих среди ватной темноты
в тех скучных потусторонних окнах. Оскорбительно намекая на ее
тяжесть, этот лифт часто бастовал, и Mademoiselle бывала
принуждена, со многими а
литературе я приобщился не через нее, а через рано открытые
мною книги в отцовской библиотеке; тем не менее хочу
подчеркнуть, сколь многим обязан я ей, сколь возбудительно и
плодотворно действовали на меня прозрачные звуки ее языка,
подобного сверканью тех кристаллических солей, кои
прописываются для очищения крови. Потому-то так грустно думать
теперь, как страдала она, зная, что никем не ценится соловьиный
голос, исходящий из ее слоновьего тела. Она зажилась у нас, все
надеясь, что чудом превратится в некую grande prйcieuse
(Хозяйку светского салона (франц.)), царящую в золоченой
гостиной и блеском ума чарующей поэтов, вельмож,
путешественников.
Она бы продолжала ждать и надеяться, если бы не Ленский,
розовый, полнолицый студент с рыжеватой бородкой, голубой
обритой головою и добрыми близорукими глазами, который в
десятых годах жил у нас в качестве репетитора. У него
было несколько предшевствеников, ни одного из них Mademoiselle
не любила, но про Ленского говорила, что это le comble (Хозяйку
светского салона (франц.)) -- дальше идти некуда. Он был
довольно неотесанный одессит с чистыми идеалами и, преклоняясь
перед моим отцом, откровенно осуждал кое-что в нашем обиходе,
как, например, лакеев в синих ливреях, реакционных приживалок,
"снобичность" некоторых забав и, увы, французский язык,
неуместный по его мнению в доме у демократа. Mademoiselle,
которой за все время их совместного прозябания ни разу не
пришло в голову, что Ленский не знает ни слова по-французски,
решила, что если он на все ей отвечает мычанием (чудак, за
неимением других прикрас, старался по крайней мере его
германизировать), то делает он это с намерением ее грубо
оскорбить и осадить при всех -- ведь никто за нее не
заступится. Это были незабываемые сцены, и постоянное
повторение их не делало чести уму ни той, ни другой стороне.
Сладчайшим тоном, но уже со зловещим подрагиванием губ.
Mademoiselle просила соседа передать ей хлеб, а сосед кивал,
бурча что-то вроде "их денке зо аух", и спокойно продолжал
хлебать суп; при этом в Надежде Ильиничне, не жаловавшей
Mademoiselle за сожжение Москвы, а Ленского за распятие Христа,
злорадство боролось с сочувствием. Наконец, преувеличенно
широким движением, Mademoiselle ныряла через тарелку Ленского
по направлению к корзинке с французской булкой и втягивалась
обратно через него же, крикнув "Merci, Monsieur!" с такой
сокрушительной интонацией, что пушком поросшие уши Ленского
становились алее герани. "Скот? Наглец! Нигилист!"--всхлипывая,
жаловалась она моему брату, смирно сидевшему на ее постели,--
которая давно переехала из смежной с нами комнаты в ее
собственную.
В нашем петербургском особняке был небольшой водяной лифт,
который всползал по бархатистому каналу на третий этаж вдоль
медленно спускавшихся подтеков и трещин на какой-то внутренней
желтоватой стене, странно разнящейся от гранита фронтона, но
очень похожей на другой, тоже наш, дом со стороны двора, где
были службы и сдавались, кажется, какие-то конторы, судя по
зеленым стеклянным 'колпакам ламп, горящих среди ватной темноты
в тех скучных потусторонних окнах. Оскорбительно намекая на ее
тяжесть, этот лифт часто бастовал, и Mademoiselle бывала
принуждена, со многими а