ыла очень толста. Вижу ее пышную прическу, с
непризнанной сединой в темных волосах, три,-- и только три, но
какие! --морщины на суровом лбу, густые мужские брови над
серыми -- цвета ее же стальных часиков -- глазами за стеклами
пенсне в черной оправе; вижу ее толстые ноздри, зачаточные усы
и ровную красноту большого лица, сгущающуюся, при наплыве
гнева, до багровости в окрестностях третьего и обширнейшего ее
подбородка, который так величественно располагается прямо на
высоком скате ее многосборчатой блузы. Вот, готовясь читать
нам, она придвигает к себе толчками, незаметно пробуя его
прочность, верандовое кресло и приступает к акту усадки: ходит
студень под нижнею челюстью, осмотрительно опускается
чудовищный круп с тремя костяными пуговицами на боку, и
напоследок она разом сдает всю свою колышимую массу камышовому
сиденью, которое со страху разражается скрипом и треском.
Зима, среди которой она приехала к нам, была единственной,
проведенной нами в деревне, и все было ново и весело -- и
валенки, и снеговики, и гигантские синие сосульки, свисающие с
крыши красного амбара, и запах мороза и смолы, и гул печек в
комнатах усадьбы, где в разных приятных занятиях тихо кончалось
бурное царство мисс Робинсон. Год, как известно, был
революционный, с бунтами, надеждами, городскими забастовками, и
отец правильно рассчитал, что семье будет покойнее в Выре.
Правда, в окрестных деревнях были, как и везде, и хулиганы и
пьяницы,-- а в следующем году даже так случилось, что зимние
озорники вломились в запертый дом и выкрали из киотов разные
безделицы,-- но в общем отношения с местными крестьянами были
идиллические: как и всякий бескорыстный барин-либерал, мой отец
делал великое количество добра в пределах рокового неравенства.
Я не поехал встречать ее на Сиверскую, железнодорожную
остановку в девяти верстах от нас; но теперь высылаю туда
призрачного представителя и через него вижу ясно, как она
выходит из желтого вагона в сумеречную глушь небольшой
оснеженной станции в глубине гиперборейской страны и что она
чувствует при этом. Ее русский словарь состоял из одного
короткого слова -- того же, ничем не обросшего, неразменного
слова, которое спустя десять лет она увезла обратно, в родную
Лозанну. Это простое словечко "где" превращалось у нее в
"гиди-э" и, полнясь магическим смыслом, звуча граем
потерявшейся птицы, оно набирало столько вопросительной и
заклинательной силы, что удовлетворяло всем ее нуждам. "Гиди-э,
ги-ди-э?,--заливалась она, не только добиваясь определения
места, но выражая бездну печали -- одиночество, страх,
бедность, болезнь и мольбу доставить ее в обетованный край, где
ее наконец поймут и оценят.
Бесплотный представитель автора предлагает ей невидимую
руку. На ней пальто из поддельного котика и шляпа с птицей. По
перрону извивается заметь. Куда идти? Изредка дверь ожидальни
отворяется с дрожью и воем в тон стуже; оттуда вырывается
светлый пар, почти столь же густой, как тот, который валит из
трубы шумно ухающего паровоза. "Et je me tenais lа abandonnйe
de tous, pareille а la Comtesse Karйnine" ("И вот я стояла,
всеми брошенная, совсем как графиня Каренина" (франц.).)
,--красноречиво, если и не совсем точно, жаловалась она
впоследствии. Но вот появляется настоящий спасител
непризнанной сединой в темных волосах, три,-- и только три, но
какие! --морщины на суровом лбу, густые мужские брови над
серыми -- цвета ее же стальных часиков -- глазами за стеклами
пенсне в черной оправе; вижу ее толстые ноздри, зачаточные усы
и ровную красноту большого лица, сгущающуюся, при наплыве
гнева, до багровости в окрестностях третьего и обширнейшего ее
подбородка, который так величественно располагается прямо на
высоком скате ее многосборчатой блузы. Вот, готовясь читать
нам, она придвигает к себе толчками, незаметно пробуя его
прочность, верандовое кресло и приступает к акту усадки: ходит
студень под нижнею челюстью, осмотрительно опускается
чудовищный круп с тремя костяными пуговицами на боку, и
напоследок она разом сдает всю свою колышимую массу камышовому
сиденью, которое со страху разражается скрипом и треском.
Зима, среди которой она приехала к нам, была единственной,
проведенной нами в деревне, и все было ново и весело -- и
валенки, и снеговики, и гигантские синие сосульки, свисающие с
крыши красного амбара, и запах мороза и смолы, и гул печек в
комнатах усадьбы, где в разных приятных занятиях тихо кончалось
бурное царство мисс Робинсон. Год, как известно, был
революционный, с бунтами, надеждами, городскими забастовками, и
отец правильно рассчитал, что семье будет покойнее в Выре.
Правда, в окрестных деревнях были, как и везде, и хулиганы и
пьяницы,-- а в следующем году даже так случилось, что зимние
озорники вломились в запертый дом и выкрали из киотов разные
безделицы,-- но в общем отношения с местными крестьянами были
идиллические: как и всякий бескорыстный барин-либерал, мой отец
делал великое количество добра в пределах рокового неравенства.
Я не поехал встречать ее на Сиверскую, железнодорожную
остановку в девяти верстах от нас; но теперь высылаю туда
призрачного представителя и через него вижу ясно, как она
выходит из желтого вагона в сумеречную глушь небольшой
оснеженной станции в глубине гиперборейской страны и что она
чувствует при этом. Ее русский словарь состоял из одного
короткого слова -- того же, ничем не обросшего, неразменного
слова, которое спустя десять лет она увезла обратно, в родную
Лозанну. Это простое словечко "где" превращалось у нее в
"гиди-э" и, полнясь магическим смыслом, звуча граем
потерявшейся птицы, оно набирало столько вопросительной и
заклинательной силы, что удовлетворяло всем ее нуждам. "Гиди-э,
ги-ди-э?,--заливалась она, не только добиваясь определения
места, но выражая бездну печали -- одиночество, страх,
бедность, болезнь и мольбу доставить ее в обетованный край, где
ее наконец поймут и оценят.
Бесплотный представитель автора предлагает ей невидимую
руку. На ней пальто из поддельного котика и шляпа с птицей. По
перрону извивается заметь. Куда идти? Изредка дверь ожидальни
отворяется с дрожью и воем в тон стуже; оттуда вырывается
светлый пар, почти столь же густой, как тот, который валит из
трубы шумно ухающего паровоза. "Et je me tenais lа abandonnйe
de tous, pareille а la Comtesse Karйnine" ("И вот я стояла,
всеми брошенная, совсем как графиня Каренина" (франц.).)
,--красноречиво, если и не совсем точно, жаловалась она
впоследствии. Но вот появляется настоящий спасител