аконец
появлялся (и необыкновенно аккуратно складывал пальто на
добротной подкладке, этаким пакетом на стуле), несмотря на все
баррикады, которые я мысленно строил поперек его длинного и
трудного пути,
Самая темнота зимних сумерек, заволакивающих улицу,
казалась мне побочным продуктом тех условий, которые делал
мистер Бэрнес, чтобы добраться до нас. Приходил камердинер,
звучно включал электричество, неслышно опускал пышно-синие
шторы, с перестуком колец затягивал цветные гардины и уходил.
Крупное тиканье степенных стенных часов с медным маятником в
нашей классной постепенно приобретало томительную интонацию.
Короткие штаны жали в паху, а черные рубчатые чулки шерстили
под коленками, и к этому примешивался скромный позыв, который я
ленился удовлетворить. Мне было -- как выражалась няня сестер,
следовавшая их англичанке в технических вопросах--необходимо
"набаван" (number оnе, в отличие от более основательного
"набату", number two -- да не посетует чопорный русский
читатель на изобилие гигиенических подробностей в этой главе:
без них нет детства). Нудно проходил целый час--Бэрнеса все не
было. Брат уходил в комнату Mademoiselle, и она ему там читала
уже знакомого мне "Генерала Дуракина". Покинув верхний,
"детский", этаж, я лениво обнимал ласковую балюстраду и в
мутном трансе, полуразинув рот, соскальзывал вдоль по
накалявшимся перилам лестницы на второй этаж, где находились
апартаменты родителей (интересно, клюнет ли тут с гнилым мозгом
фрейдист). Обычно они в это время отсутствовали -- мать много
выезжала, отец был в редакции или на заседании,-- и в
сумеречном оцепенении его кабинета молодые мои чувства
подвергались -- не знаю как выразиться -- телеологическому, что
ли, "целеобусловленному" воздействию, как будто собравшиеся в
полутьме знакомые предметы сознательно и дальновидно стремились
создать этот определенный образ, который у меня теперь
запечатлен в мозгу; эту тихую работу вещей надо мной я часто
чувствовал в минуты пустых, неопределенных досугов. Часы на
столе смотрели на меня всеми своими фосфорическими глазками.
Там и сям, бликом на бронзе, бельмом на черном дереве, блеском
на стекле фотографий, глянцем на полотне картин, отражался в
потемках случайный луч, проникавший с улицы, где уже горели
лунные глобусы газа. Тени, точно тени самой метели, ходили по
потолку. Нервы заставлял "полыхнуть" сухой стук о мрамор
столика -- от падения лепестка пожилой хризантемы.
У будуара матери был навесный выступ, так называемый
фонарь, откуда была видна Морская до самой Мариинской площади.
Прижимая губы к тонкой узорчатой занавеске, я постепенно
лакомился сквозь тюль холодом стекла. Всего через одно
десятилетие, в начальные дни революции, я из этого фонаря
наблюдал уличную перестрелку и впервые видел убитого человека:
его несли, и свешивалась нога, и с этой ноги норовил кто-то из
живых стащить сапог, а его грубо отгоняли; но сейчас нечего
было наблюдать, кроме приглушенной улицы, лилово-темной,
несмотря на линию ярких лун, висящих над нею; вокруг ближней из
них снежинки проплывали, едва вращаясь каким-то изящным, почти
нарочито замедленным движением, показывая, как это делается и
как это все просто. Из другого фонарного окна я заглядывался на
более обильное падение освещенного сн
появлялся (и необыкновенно аккуратно складывал пальто на
добротной подкладке, этаким пакетом на стуле), несмотря на все
баррикады, которые я мысленно строил поперек его длинного и
трудного пути,
Самая темнота зимних сумерек, заволакивающих улицу,
казалась мне побочным продуктом тех условий, которые делал
мистер Бэрнес, чтобы добраться до нас. Приходил камердинер,
звучно включал электричество, неслышно опускал пышно-синие
шторы, с перестуком колец затягивал цветные гардины и уходил.
Крупное тиканье степенных стенных часов с медным маятником в
нашей классной постепенно приобретало томительную интонацию.
Короткие штаны жали в паху, а черные рубчатые чулки шерстили
под коленками, и к этому примешивался скромный позыв, который я
ленился удовлетворить. Мне было -- как выражалась няня сестер,
следовавшая их англичанке в технических вопросах--необходимо
"набаван" (number оnе, в отличие от более основательного
"набату", number two -- да не посетует чопорный русский
читатель на изобилие гигиенических подробностей в этой главе:
без них нет детства). Нудно проходил целый час--Бэрнеса все не
было. Брат уходил в комнату Mademoiselle, и она ему там читала
уже знакомого мне "Генерала Дуракина". Покинув верхний,
"детский", этаж, я лениво обнимал ласковую балюстраду и в
мутном трансе, полуразинув рот, соскальзывал вдоль по
накалявшимся перилам лестницы на второй этаж, где находились
апартаменты родителей (интересно, клюнет ли тут с гнилым мозгом
фрейдист). Обычно они в это время отсутствовали -- мать много
выезжала, отец был в редакции или на заседании,-- и в
сумеречном оцепенении его кабинета молодые мои чувства
подвергались -- не знаю как выразиться -- телеологическому, что
ли, "целеобусловленному" воздействию, как будто собравшиеся в
полутьме знакомые предметы сознательно и дальновидно стремились
создать этот определенный образ, который у меня теперь
запечатлен в мозгу; эту тихую работу вещей надо мной я часто
чувствовал в минуты пустых, неопределенных досугов. Часы на
столе смотрели на меня всеми своими фосфорическими глазками.
Там и сям, бликом на бронзе, бельмом на черном дереве, блеском
на стекле фотографий, глянцем на полотне картин, отражался в
потемках случайный луч, проникавший с улицы, где уже горели
лунные глобусы газа. Тени, точно тени самой метели, ходили по
потолку. Нервы заставлял "полыхнуть" сухой стук о мрамор
столика -- от падения лепестка пожилой хризантемы.
У будуара матери был навесный выступ, так называемый
фонарь, откуда была видна Морская до самой Мариинской площади.
Прижимая губы к тонкой узорчатой занавеске, я постепенно
лакомился сквозь тюль холодом стекла. Всего через одно
десятилетие, в начальные дни революции, я из этого фонаря
наблюдал уличную перестрелку и впервые видел убитого человека:
его несли, и свешивалась нога, и с этой ноги норовил кто-то из
живых стащить сапог, а его грубо отгоняли; но сейчас нечего
было наблюдать, кроме приглушенной улицы, лилово-темной,
несмотря на линию ярких лун, висящих над нею; вокруг ближней из
них снежинки проплывали, едва вращаясь каким-то изящным, почти
нарочито замедленным движением, показывая, как это делается и
как это все просто. Из другого фонарного окна я заглядывался на
более обильное падение освещенного сн