, А
потому пожалуй пора, мой друг, просмотреть древние снимочки,
пещерные рисунки поездов и аэропланов, залежи игрушек в чулане.
Заглянем еще дальше, а именно вернемся к майскому утру в
1934-ом году, в Берлине. Мы ожидали ребенка. Я отвез тебя в
больницу около Байришер Плац и в пять часов утра шел домой, в
Груневальд, Весенние цветы украшали крашеные фотографии
Гинденбурга и Гитлера в витринах рамочных и цветочных
магазинов. Левацкие группы воробьев устраивали громкие собрания
в сиреневых кустах палисадников и в притротуарных липах.
Прозрачный рассвет совершенно обнажил одну сторону улицы,
другая же сторона вся еще синела от холода. Тени разной длины
постепенно сокращались, и свежо пахло асфальтом. В чистоте и
пустоте незнакомого часа тени лежали с непривычной стороны,
получалась полная перестановка, не лишенная некоторого
изящества, вроде того, как отражается в зеркале у парикмахера
отрезок панели с беспечными прохожими, уходящими в отвлеченный
мир,-- который вдруг перестает быть забавным и обдает душу
волною ужаса. Когда я думаю о моей любви к кому-либо, у меня
привычка проводить радиусы от этой любви, от нежного ядра
личного чувства к чудовищно ускользающим точкам вселенной.
Что-то заставляет меня как можно сознательнее примеривать
личную любовь к безличным и неизмеримым величинам,-- к пустотам
между звезд, к туманностям (самая отдаленность коих уже
есть род безумия), к ужасным западням вечности, ко всей этой
беспомощности, холоду, головокружению, крутизнам времени и
пространства, непонятным образом переходящим одно в другое. Так
в бессонную ночь раздражаешь нежный кончик языка, без конца
проверяя острую грань сломавшегося зуба,-- или вот еще,
коснувшись чего-нибудь,-- дверного косяка, стены,-- должен
невольно пройти через целый строй прикосновений к разным
плоскостям в комнате, прежде чем привести свою жизнь в прежнее
равновесие. Тут ничего не поделаешь -- я должен осознать план
местности и как бы отпечатать себя на нем. Когда этот
замедленный и беззвучный взрыв любви происходит во мне,
разворачивая свои тающие края и обволакивая меня сознанием
чего-то значительно более настоящего, нетленного и мощного, чем
весь набор вещества и энергии в любом космосе, тогда я мысленно
должен себя ущипнуть, не спит ли мой разум. Я должен проделать
молниеносный инвентарь мира, сделать все пространство и время
соучастниками в моем смертном чувстве любви, дабы, как боль,
смертность унять и помочь себе в борьбе с глупостью и ужасом
этого унизительного положения, в котором я, человек, мог
развить в себе бесконечность чувства и мысли при конечности
существования.
Так как в метафизических вопросах я враг всяких
объединений и не желаю участвовать в организованных экскурсиях
по антропоморфическим парадизам, мне приходится полагаться на
собственные свои слабые силы, когда думаю о лучших своих
переживаниях; о страстной заботе, переходящей почти в куваду, с
которой я отнесся к нашему ребенку с первого же мгновения его
появления на свет. Вспомним все наши открытия (есть такая idйe
reзue: (Общее место (франц.)) "все родители делают эти
открытия"): идеальную форму миниатюрных ногтей на младенческой
руке, которую ты мне без слов показывала у себя на ладони, где
она лежала, как отливом оставленная маленькая морская
потому пожалуй пора, мой друг, просмотреть древние снимочки,
пещерные рисунки поездов и аэропланов, залежи игрушек в чулане.
Заглянем еще дальше, а именно вернемся к майскому утру в
1934-ом году, в Берлине. Мы ожидали ребенка. Я отвез тебя в
больницу около Байришер Плац и в пять часов утра шел домой, в
Груневальд, Весенние цветы украшали крашеные фотографии
Гинденбурга и Гитлера в витринах рамочных и цветочных
магазинов. Левацкие группы воробьев устраивали громкие собрания
в сиреневых кустах палисадников и в притротуарных липах.
Прозрачный рассвет совершенно обнажил одну сторону улицы,
другая же сторона вся еще синела от холода. Тени разной длины
постепенно сокращались, и свежо пахло асфальтом. В чистоте и
пустоте незнакомого часа тени лежали с непривычной стороны,
получалась полная перестановка, не лишенная некоторого
изящества, вроде того, как отражается в зеркале у парикмахера
отрезок панели с беспечными прохожими, уходящими в отвлеченный
мир,-- который вдруг перестает быть забавным и обдает душу
волною ужаса. Когда я думаю о моей любви к кому-либо, у меня
привычка проводить радиусы от этой любви, от нежного ядра
личного чувства к чудовищно ускользающим точкам вселенной.
Что-то заставляет меня как можно сознательнее примеривать
личную любовь к безличным и неизмеримым величинам,-- к пустотам
между звезд, к туманностям (самая отдаленность коих уже
есть род безумия), к ужасным западням вечности, ко всей этой
беспомощности, холоду, головокружению, крутизнам времени и
пространства, непонятным образом переходящим одно в другое. Так
в бессонную ночь раздражаешь нежный кончик языка, без конца
проверяя острую грань сломавшегося зуба,-- или вот еще,
коснувшись чего-нибудь,-- дверного косяка, стены,-- должен
невольно пройти через целый строй прикосновений к разным
плоскостям в комнате, прежде чем привести свою жизнь в прежнее
равновесие. Тут ничего не поделаешь -- я должен осознать план
местности и как бы отпечатать себя на нем. Когда этот
замедленный и беззвучный взрыв любви происходит во мне,
разворачивая свои тающие края и обволакивая меня сознанием
чего-то значительно более настоящего, нетленного и мощного, чем
весь набор вещества и энергии в любом космосе, тогда я мысленно
должен себя ущипнуть, не спит ли мой разум. Я должен проделать
молниеносный инвентарь мира, сделать все пространство и время
соучастниками в моем смертном чувстве любви, дабы, как боль,
смертность унять и помочь себе в борьбе с глупостью и ужасом
этого унизительного положения, в котором я, человек, мог
развить в себе бесконечность чувства и мысли при конечности
существования.
Так как в метафизических вопросах я враг всяких
объединений и не желаю участвовать в организованных экскурсиях
по антропоморфическим парадизам, мне приходится полагаться на
собственные свои слабые силы, когда думаю о лучших своих
переживаниях; о страстной заботе, переходящей почти в куваду, с
которой я отнесся к нашему ребенку с первого же мгновения его
появления на свет. Вспомним все наши открытия (есть такая idйe
reзue: (Общее место (франц.)) "все родители делают эти
открытия"): идеальную форму миниатюрных ногтей на младенческой
руке, которую ты мне без слов показывала у себя на ладони, где
она лежала, как отливом оставленная маленькая морская