"Г")
Вот где истинный Гвоздь вопроса! И понимания этого, сдается мне, не
хватало не только Институту (смотри строку 517), но и самому поэту.
Для христианина никакая потусторонняя жизнь не является ни приемлемой, ни
вообразимой без участия Господа в нашей вечной судьбе, что, в свой черед,
подразумевает заслуженное воздаяние за всякое прегрешение, большое и малое.
В моем дневничке присутствует несколько извлечений из разговора между мной и
поэтом, бывшего 23 июня "на моей веранде после партии в шахматы, ничья". Я
переношу их сюда лишь для того, что они прекрасно высвечивают его отношение
к этому предмету.
Мне случилось упомянуть, -- забыл, в какой связи, -- о некоторых
отличиях его Церкви от моей. Нужно сказать, что наша земблянская
разновидность протестантства довольно близка к "верхним" англиканским
церквям, но обладает и кой-какими свойственными только ей одной возвышенными
странностями. Нашу Реформацию возглавил гениальный композитор, наша литургия
пронизана роскошной музыкой, и нет в целом свете голосов слаще, чем у наших
мальчиков-хористов. Сибил Шейд родилась в семье католиков, но уже в раннем
девичестве, как она сама мне рассказывала, выработала "собственную религию",
что, как правило, означает, в самом лучшем случае, полуприверженность к
какой-либо полуязыческой секте, в худшем же -- еле теплый атеизм. Мужа она
отлучила не только от отеческой епископальной церкви, но и от всех иных форм
обрядового вероисповедания.
По какой-то причине мы разговорились о помутившемся ныне понятии
"греха", о том, как оно смешалось с идеей "преступления", значительно более
плотски окрашенной, и я кратко остановился на своих детских впечатлениях от
некоторых обрядов нашей церкви. Мы исповедуемся на ухо священнику в богато
изукрашенном алькове, исповедчик держит в руке горящую свечу и стоит сбоку
от высокого пасторского кресла, очень похожего по форме на коронационный
трон шотландского короля. Бывши воспитанным мальчиком, я вечно боялся
закапать лилово-черный рукав священника жгучими восковыми слезами, что текли
по моим костяшкам, образуя тугую корочку; как завороженный, смотрел я на
освещенную выемку его уха, напоминавшую морскую раковину или лоснистую
орхидею, -- извилистое вместилище, казавшееся мне слишком просторным для
моих пустячных грехов.
ШЕЙД: Все семь смертных грехов пустячны, однако без трех из них -- без
гордыни, похоти и праздности -- поэзия никогда не смогла бы родиться.
КИНБОТ: Честно ли основывать возражения на устаревшей терминологии?
ШЕЙД: На ней основана любая религия.
КИНБОТ: То, что мы называем Первородным Грехом, никогда устареть не
может.
ШЕЙД: Об этом я ничего не знаю. В детстве я вообще считал, что речь
идет об убийстве L'homme est nй bon{1}.
КИНБОТ: И все же, основное определение греха -- это непослушание
Господней воле.
ШЕЙД: Как я могу слушаться того, чего не ведаю, и чего самую
существенность я вправе отрицать?
КИНБОТ: Те-те-те! А существенность грехов вы тоже отрицаете?
ШЕЙД: Я могу назвать только два: убийство и намеренное причинение боли.
КИНБОТ: Значит, человек, ведущий совершенно уединенную жизнь, не может
быть грешником?
ШЕЙД: Он может мучить животных. Может отравить источники своего
острова. Он может в посмертном заявлении оговорить невинного.
КИНБОТ: И стало быть, д
Вот где истинный Гвоздь вопроса! И понимания этого, сдается мне, не
хватало не только Институту (смотри строку 517), но и самому поэту.
Для христианина никакая потусторонняя жизнь не является ни приемлемой, ни
вообразимой без участия Господа в нашей вечной судьбе, что, в свой черед,
подразумевает заслуженное воздаяние за всякое прегрешение, большое и малое.
В моем дневничке присутствует несколько извлечений из разговора между мной и
поэтом, бывшего 23 июня "на моей веранде после партии в шахматы, ничья". Я
переношу их сюда лишь для того, что они прекрасно высвечивают его отношение
к этому предмету.
Мне случилось упомянуть, -- забыл, в какой связи, -- о некоторых
отличиях его Церкви от моей. Нужно сказать, что наша земблянская
разновидность протестантства довольно близка к "верхним" англиканским
церквям, но обладает и кой-какими свойственными только ей одной возвышенными
странностями. Нашу Реформацию возглавил гениальный композитор, наша литургия
пронизана роскошной музыкой, и нет в целом свете голосов слаще, чем у наших
мальчиков-хористов. Сибил Шейд родилась в семье католиков, но уже в раннем
девичестве, как она сама мне рассказывала, выработала "собственную религию",
что, как правило, означает, в самом лучшем случае, полуприверженность к
какой-либо полуязыческой секте, в худшем же -- еле теплый атеизм. Мужа она
отлучила не только от отеческой епископальной церкви, но и от всех иных форм
обрядового вероисповедания.
По какой-то причине мы разговорились о помутившемся ныне понятии
"греха", о том, как оно смешалось с идеей "преступления", значительно более
плотски окрашенной, и я кратко остановился на своих детских впечатлениях от
некоторых обрядов нашей церкви. Мы исповедуемся на ухо священнику в богато
изукрашенном алькове, исповедчик держит в руке горящую свечу и стоит сбоку
от высокого пасторского кресла, очень похожего по форме на коронационный
трон шотландского короля. Бывши воспитанным мальчиком, я вечно боялся
закапать лилово-черный рукав священника жгучими восковыми слезами, что текли
по моим костяшкам, образуя тугую корочку; как завороженный, смотрел я на
освещенную выемку его уха, напоминавшую морскую раковину или лоснистую
орхидею, -- извилистое вместилище, казавшееся мне слишком просторным для
моих пустячных грехов.
ШЕЙД: Все семь смертных грехов пустячны, однако без трех из них -- без
гордыни, похоти и праздности -- поэзия никогда не смогла бы родиться.
КИНБОТ: Честно ли основывать возражения на устаревшей терминологии?
ШЕЙД: На ней основана любая религия.
КИНБОТ: То, что мы называем Первородным Грехом, никогда устареть не
может.
ШЕЙД: Об этом я ничего не знаю. В детстве я вообще считал, что речь
идет об убийстве L'homme est nй bon{1}.
КИНБОТ: И все же, основное определение греха -- это непослушание
Господней воле.
ШЕЙД: Как я могу слушаться того, чего не ведаю, и чего самую
существенность я вправе отрицать?
КИНБОТ: Те-те-те! А существенность грехов вы тоже отрицаете?
ШЕЙД: Я могу назвать только два: убийство и намеренное причинение боли.
КИНБОТ: Значит, человек, ведущий совершенно уединенную жизнь, не может
быть грешником?
ШЕЙД: Он может мучить животных. Может отравить источники своего
острова. Он может в посмертном заявлении оговорить невинного.
КИНБОТ: И стало быть, д