сь Зуле Бретвит, прадядюшка
Освина, градоначальник Одиваллы, и его двоюродный брат Ферц Бретвит,
градоначальник Эроза. Сама переписка -- унылый обмен бюрократическими
плоскостями и выспренними остротами -- была лишена даже того узкоместного
интереса, какой могли бы пробудить письма этого рода в провинциальном
историке, -- хотя, конечно, невозможно сказать, что именно в состоянии
привлечь или оттолкнуть чувствительного почитателя собственной родословной,
-- а таким-то и знали Освина Бретвита былые его подчиненные. Здесь я желал
бы оставить на время сухой комментарий и вкратце отдать должное Освину
Бретвиту.
В плане физическом он был человек болезненно лысый, напоминающий с виду
блеклую железу. Лицо, на удивление лишенное черт. Глаза цвета кофе с
молоком. Помнится, он вечно носил траурную повязку. Но под этой пресною
внешностью таились достоинства истинно мужские. Из-за океанских сияющих
зыбей я салютую отважному Освину! Да появятся здесь на мгновение руки, его и
моя, в крепком пожатии слившиеся над водами, над золотым кильватером
эмблематического солнца. Да не посмеет никакая страховая компания, ниже
авиалиния, поместить эту эмблему на глянцевитой странице журнала в виде
рекламной бляхи под изображением отставного дельца, околдованного и
восхищенного техниколорною снедью, предлагаемой ему стюардессой вместе со
всем остальным, что она в состоянии предложить; нет, пусть наш цинический
век остервенелой гетеросексуальности узнает в этом высоком рукопожатии
последнее, но вечное олицетворение мужества и самоотверженности. Как пылко
мечтал я, что подобный же символ, но в словесном обличьи, пронижет поэму
другого моего мертвого друга, но этого не случилось... Тщетно отыскивать в
"Бледном пламени" (вот уж, действительно, "бледное") тепло моей ладони,
сжимающей твою, несчастный Шейд!
Но возвратимся под крыши Парижа. Храбрость соединялась в Освине
Бретвите с цельностью, добротой, достоинством и с тем, что можно эвфемически
обозначить как подкупающую наивность. Когда Градус позвонил из аэропорта и,
чтобы раззадорить его аппетит, зачитал послание барона Б. (без избитой
латинской цитаты), единственной мыслью Бретвита была мысль о припасенном ему
сокровище. Градус отказался сообщить по телефону, что, собственно
представляют собой "драгоценные бумаги"; так уже вышло, однако, что в
последнее время экс-консул лелеял мечту вновь овладеть ценной коллекцией
марок, которую много лет назад отец его завещал ныне усопшему кузену. Кузен
проживал с бароном Б. в одном доме. Итак, поскольку умом экс-консула
овладели все эти сложные и увлекательные соображения, он, поджидая гостя,
тревожился не о том, не является ли человек из Земблы опасным пройдохой, а о
том лишь, принесет ли он все альбомы сразу или предпочтет постепенность,
дабы узнать, что сможет он выгадать на всех своих хлопотах. Бретвит
надеялся, что дело удастся покончить этой же ночью, потому что заутра ему
предстояло лечь в клинику, а то и на операционный стол (так и вышло, и он
скончался под ножом).
Когда два секретных агента враждующих сторон сходятся, чтобы померяться
силами ума, а ума у одного из них нет никакого, результат может получиться
забавным, -- он скучен, если олухи оба. Я отрицаю, что кто-то сумеет найти в
анналах интриги и контринтриги что-либо бе
Освина, градоначальник Одиваллы, и его двоюродный брат Ферц Бретвит,
градоначальник Эроза. Сама переписка -- унылый обмен бюрократическими
плоскостями и выспренними остротами -- была лишена даже того узкоместного
интереса, какой могли бы пробудить письма этого рода в провинциальном
историке, -- хотя, конечно, невозможно сказать, что именно в состоянии
привлечь или оттолкнуть чувствительного почитателя собственной родословной,
-- а таким-то и знали Освина Бретвита былые его подчиненные. Здесь я желал
бы оставить на время сухой комментарий и вкратце отдать должное Освину
Бретвиту.
В плане физическом он был человек болезненно лысый, напоминающий с виду
блеклую железу. Лицо, на удивление лишенное черт. Глаза цвета кофе с
молоком. Помнится, он вечно носил траурную повязку. Но под этой пресною
внешностью таились достоинства истинно мужские. Из-за океанских сияющих
зыбей я салютую отважному Освину! Да появятся здесь на мгновение руки, его и
моя, в крепком пожатии слившиеся над водами, над золотым кильватером
эмблематического солнца. Да не посмеет никакая страховая компания, ниже
авиалиния, поместить эту эмблему на глянцевитой странице журнала в виде
рекламной бляхи под изображением отставного дельца, околдованного и
восхищенного техниколорною снедью, предлагаемой ему стюардессой вместе со
всем остальным, что она в состоянии предложить; нет, пусть наш цинический
век остервенелой гетеросексуальности узнает в этом высоком рукопожатии
последнее, но вечное олицетворение мужества и самоотверженности. Как пылко
мечтал я, что подобный же символ, но в словесном обличьи, пронижет поэму
другого моего мертвого друга, но этого не случилось... Тщетно отыскивать в
"Бледном пламени" (вот уж, действительно, "бледное") тепло моей ладони,
сжимающей твою, несчастный Шейд!
Но возвратимся под крыши Парижа. Храбрость соединялась в Освине
Бретвите с цельностью, добротой, достоинством и с тем, что можно эвфемически
обозначить как подкупающую наивность. Когда Градус позвонил из аэропорта и,
чтобы раззадорить его аппетит, зачитал послание барона Б. (без избитой
латинской цитаты), единственной мыслью Бретвита была мысль о припасенном ему
сокровище. Градус отказался сообщить по телефону, что, собственно
представляют собой "драгоценные бумаги"; так уже вышло, однако, что в
последнее время экс-консул лелеял мечту вновь овладеть ценной коллекцией
марок, которую много лет назад отец его завещал ныне усопшему кузену. Кузен
проживал с бароном Б. в одном доме. Итак, поскольку умом экс-консула
овладели все эти сложные и увлекательные соображения, он, поджидая гостя,
тревожился не о том, не является ли человек из Земблы опасным пройдохой, а о
том лишь, принесет ли он все альбомы сразу или предпочтет постепенность,
дабы узнать, что сможет он выгадать на всех своих хлопотах. Бретвит
надеялся, что дело удастся покончить этой же ночью, потому что заутра ему
предстояло лечь в клинику, а то и на операционный стол (так и вышло, и он
скончался под ножом).
Когда два секретных агента враждующих сторон сходятся, чтобы померяться
силами ума, а ума у одного из них нет никакого, результат может получиться
забавным, -- он скучен, если олухи оба. Я отрицаю, что кто-то сумеет найти в
анналах интриги и контринтриги что-либо бе