ашем зеленом альбоме
оказался пустячок о гинкго (смотри снова, -- я разумею, читателю следует
снова смотреть, -- примечание к строке 49). Будет куда безопаснее,
если Вы не станете писать ко мне слишком часто, дорогая.
Строка 782: ваш стишок
Образ Монблана, "крепости синих теней и солнцем помазаных храмов",
легко помаячил в тучах этого стихотворения. Я хотел бы его привести, но не
имею сейчас под рукой. Здесь тематически возникает как бы смазанный
гротескным произношением старухи "белый вулкан" ее сна, породненный
опечаткой с "белым фонтаном" Шейда.
Строка 783: "Мон Блон"
Строки 783-809 записаны на шестьдесят четвертой и шестьдесят
пятой карточках между закатом 18 и рассветом 19 июля. В то утро я помолился
в двух разных церквах (обстоявших, так сказать, мое земблянское
вероисповедание, не представленное в Нью-Вае) и возвращался домой не спеша,
в возвышенном расположении духа. Ни облачка не белело в заждавшихся небесах
и, казалось, сама земля тихонько вздыхает по Господу нашему Иисусу Христу. В
такие утра, солнечные и печальные, я каждой жилочкой ощущаю, что и для меня
еще не закрыто Царствие Небесное, что и я могу обрести спасение, несмотря на
мерзлую грязь и ужас в моем сердце. Поникнув главой, я поднимался по
гравистой тропе, как вдруг совсем ясно услышал голос Шейда, словно стоящего
за моей спиной, разговаривая громко, как бы с тугим на ухо собеседником, и
этот голос сказал: "Придите вечером, Чарли". Я огляделся с трепетом и
изумлением: я был совершенно один. Я позвонил немедля. Шейдов нет, сообщила
нахальная служаночка, несносная вертихвостка, стряпавшая у них по
воскресениям и несомненно мечтавшая, что в какой-нибудь вдовый денек старый
поэт притиснет ее к груди. Я перезвонил через два часа, попал, как всегда,
на Сибил, настоял на разговоре с другом (моих "весточек" ему никогда не
передавали), залучил его к аппарату и как можно спокойней спросил, что он
делал около полудня, когда я услышал его у себя в саду поющим, точно
огромная птица. Он толком не помнил, попросил обождать минуту, да, он с
Полем (кто таков, не знаю) играл в гольф или по крайности смотрел, как Поль
играет с еще одним коллегой. Я закричал, что вечером должен видеть его, и
сразу же беспричинно разрыдался, затопив аппарат и задохнувшись, -- такого
припадка со мной не случалось с 30 марта, когда мой Боб покинул меня. После
суматошных переговоров между Шейдами Джон сказал: "Чарльз, послушайте.
Давайте мы с вами вечером прогуляемся от души. Встретимся в восемь". Это во
второй раз мы с ним прогуливались от души, считая с 6 июля (тот,
неинтересный, разговор о природе), третья прогулка пришлась на 21 июля и
оказалась на редкость короткой.
О чем бишь я? Да, мы с Джоном снова ныне, как в те дни, бродили по
рощам Аркадии, под лососевыми небесами.
-- Ну, Джон, -- весело говорил я, -- о чем это вы писали в прошлую
ночь? Окно у вас в кабинете просто пламенело.
-- О горах, -- отвечал он.
Хребет Бера, нагроможденье прожилистых скал и косматых елей, вырос
передо мной во всей его мощи и красе. От чудной вести сильнее забилось
сердце, и я почувствовал, что могу теперь в свой черед позволить себе
роскошь великодушия. Я попросил моего друга ничего мне более не открывать,
если только он сам того не захочет. Он отвечал: да, ему
оказался пустячок о гинкго (смотри снова, -- я разумею, читателю следует
снова смотреть, -- примечание к строке 49). Будет куда безопаснее,
если Вы не станете писать ко мне слишком часто, дорогая.
Строка 782: ваш стишок
Образ Монблана, "крепости синих теней и солнцем помазаных храмов",
легко помаячил в тучах этого стихотворения. Я хотел бы его привести, но не
имею сейчас под рукой. Здесь тематически возникает как бы смазанный
гротескным произношением старухи "белый вулкан" ее сна, породненный
опечаткой с "белым фонтаном" Шейда.
Строка 783: "Мон Блон"
Строки 783-809 записаны на шестьдесят четвертой и шестьдесят
пятой карточках между закатом 18 и рассветом 19 июля. В то утро я помолился
в двух разных церквах (обстоявших, так сказать, мое земблянское
вероисповедание, не представленное в Нью-Вае) и возвращался домой не спеша,
в возвышенном расположении духа. Ни облачка не белело в заждавшихся небесах
и, казалось, сама земля тихонько вздыхает по Господу нашему Иисусу Христу. В
такие утра, солнечные и печальные, я каждой жилочкой ощущаю, что и для меня
еще не закрыто Царствие Небесное, что и я могу обрести спасение, несмотря на
мерзлую грязь и ужас в моем сердце. Поникнув главой, я поднимался по
гравистой тропе, как вдруг совсем ясно услышал голос Шейда, словно стоящего
за моей спиной, разговаривая громко, как бы с тугим на ухо собеседником, и
этот голос сказал: "Придите вечером, Чарли". Я огляделся с трепетом и
изумлением: я был совершенно один. Я позвонил немедля. Шейдов нет, сообщила
нахальная служаночка, несносная вертихвостка, стряпавшая у них по
воскресениям и несомненно мечтавшая, что в какой-нибудь вдовый денек старый
поэт притиснет ее к груди. Я перезвонил через два часа, попал, как всегда,
на Сибил, настоял на разговоре с другом (моих "весточек" ему никогда не
передавали), залучил его к аппарату и как можно спокойней спросил, что он
делал около полудня, когда я услышал его у себя в саду поющим, точно
огромная птица. Он толком не помнил, попросил обождать минуту, да, он с
Полем (кто таков, не знаю) играл в гольф или по крайности смотрел, как Поль
играет с еще одним коллегой. Я закричал, что вечером должен видеть его, и
сразу же беспричинно разрыдался, затопив аппарат и задохнувшись, -- такого
припадка со мной не случалось с 30 марта, когда мой Боб покинул меня. После
суматошных переговоров между Шейдами Джон сказал: "Чарльз, послушайте.
Давайте мы с вами вечером прогуляемся от души. Встретимся в восемь". Это во
второй раз мы с ним прогуливались от души, считая с 6 июля (тот,
неинтересный, разговор о природе), третья прогулка пришлась на 21 июля и
оказалась на редкость короткой.
О чем бишь я? Да, мы с Джоном снова ныне, как в те дни, бродили по
рощам Аркадии, под лососевыми небесами.
-- Ну, Джон, -- весело говорил я, -- о чем это вы писали в прошлую
ночь? Окно у вас в кабинете просто пламенело.
-- О горах, -- отвечал он.
Хребет Бера, нагроможденье прожилистых скал и косматых елей, вырос
передо мной во всей его мощи и красе. От чудной вести сильнее забилось
сердце, и я почувствовал, что могу теперь в свой черед позволить себе
роскошь великодушия. Я попросил моего друга ничего мне более не открывать,
если только он сам того не захочет. Он отвечал: да, ему