под тем предлогом, что "такая невеста - не женщина".
О, может быть, все это - лишь портрет "книжного человека", как выразилась
про него потом Катерина Николаевна; но почему же, однако, эти "бумажные
люди" (если уж правда, что они - бумажные) способны, однако, столь настоящим
образом мучиться и доходить до таких трагедий? Впрочем, тогда, в тот вечер,
я думал несколько иначе, и меня потрясла одна мысль:
- Вам все развитие ваше, вся душа ваша досталась страданием и боем всей
жизни вашей - а ей все ее совершенство досталось даром. Тут неравенство...
Женщина этим возмутительна. - Я проговорил вовсе не с тем, чтоб
подольститься к нему, а с жаром и даже с негодованием.
- Совершенство? Ее совершенство? Да в ней нет никаких совершенств! -
проговорил он вдруг, чуть не в удивлении на мои слова. - Это - самая
ординарная женщина, это - даже дрянная женщина... Но она обязана иметь все
совершенства!
- Почему же обязана?
- Потому что, имея такую власть, она обязана иметь все совершенства! -
злобно вскрикнул он.
- Грустнее всего то, что вы и теперь так измучены! - вырвалось у меня
вдруг невольно.
- Теперь? Измучен? - повторил он опять мои слова, останавливаясь передо
мной, как бы в каком-то недоумении. И вот вдруг тихая, длинная, вдумчивая
улыбка озарила его лицо, и он поднял перед собой палец, как бы соображая.
Затем, уже совсем опомнившись, схватил со стола распечатанное письмо и
бросил его передо мною:
- На, читай! Ты непременно должен все узнать... и зачем ты так много
дал мне перерыть в этой старой дребедени!.. Я только осквернил и озлобил
сердце!..
Не могу выразить моего удивления. Письмо это было от нее к нему,
сегодняшнее, полученное им около пяти часов пополудни. Я прочел его, почти
дрожа от волнения. Оно было невелико, но написано до того прямо и искренно,
что я, читая, как будто видел ее самое перед собою и слышал ее слова. Она в
высшей степени правдиво (а потому почти трогательно) признавалась ему в
своем страхе и затем просто умоляла его "оставить ее в покое". В заключение
уведомляла, что теперь положительно выходит за Бьоринга. До этого случая она
никогда не писала к нему.
И вот что я понял тогда из его объяснений:
Только что он, давеча, прочел это письмо, как вдруг ощутил в себе самое
неожиданное явление: в первый раз, в эти роковые два года, он не
почувствовал ни малейшей к ней ненависти и ни малейшего сотрясения, подобно
тому как недавно еще "сошел с ума" при одном только слухе о Бьоринге.
"Напротив, я ей послал благословение от всего сердца", - проговорил он мне с
глубоким чувством. Я выслушал эти слова с восхищением. Значит, все, что было
в нем страсти, муки, исчезло разом, само собою, как сон, как двухлетнее
наваждение. Еще не веря себе, он поспешил было давеча к маме - и что же: он
вошел именно в ту минуту, когда она стала свободною, и завещавший ее ему
вчера старик умер. Вот эти-то два совпадения и потрясли его душу. Немного
спустя он бросился искать меня - и эту столь скорую мысль его обо мне я
никогда не забуду.
Да и не забуду окончания того вечера. Этот человек весь и вдруг
преобразился опять. Мы просидели до глубокой ночи. О том, как подействовало
все это "известие" на меня, - расскажу потом, в своем месте, а теперь - лишь
несколько заключительных слов о нем. Соображая теперь, понимаю, что на меня
вс
О, может быть, все это - лишь портрет "книжного человека", как выразилась
про него потом Катерина Николаевна; но почему же, однако, эти "бумажные
люди" (если уж правда, что они - бумажные) способны, однако, столь настоящим
образом мучиться и доходить до таких трагедий? Впрочем, тогда, в тот вечер,
я думал несколько иначе, и меня потрясла одна мысль:
- Вам все развитие ваше, вся душа ваша досталась страданием и боем всей
жизни вашей - а ей все ее совершенство досталось даром. Тут неравенство...
Женщина этим возмутительна. - Я проговорил вовсе не с тем, чтоб
подольститься к нему, а с жаром и даже с негодованием.
- Совершенство? Ее совершенство? Да в ней нет никаких совершенств! -
проговорил он вдруг, чуть не в удивлении на мои слова. - Это - самая
ординарная женщина, это - даже дрянная женщина... Но она обязана иметь все
совершенства!
- Почему же обязана?
- Потому что, имея такую власть, она обязана иметь все совершенства! -
злобно вскрикнул он.
- Грустнее всего то, что вы и теперь так измучены! - вырвалось у меня
вдруг невольно.
- Теперь? Измучен? - повторил он опять мои слова, останавливаясь передо
мной, как бы в каком-то недоумении. И вот вдруг тихая, длинная, вдумчивая
улыбка озарила его лицо, и он поднял перед собой палец, как бы соображая.
Затем, уже совсем опомнившись, схватил со стола распечатанное письмо и
бросил его передо мною:
- На, читай! Ты непременно должен все узнать... и зачем ты так много
дал мне перерыть в этой старой дребедени!.. Я только осквернил и озлобил
сердце!..
Не могу выразить моего удивления. Письмо это было от нее к нему,
сегодняшнее, полученное им около пяти часов пополудни. Я прочел его, почти
дрожа от волнения. Оно было невелико, но написано до того прямо и искренно,
что я, читая, как будто видел ее самое перед собою и слышал ее слова. Она в
высшей степени правдиво (а потому почти трогательно) признавалась ему в
своем страхе и затем просто умоляла его "оставить ее в покое". В заключение
уведомляла, что теперь положительно выходит за Бьоринга. До этого случая она
никогда не писала к нему.
И вот что я понял тогда из его объяснений:
Только что он, давеча, прочел это письмо, как вдруг ощутил в себе самое
неожиданное явление: в первый раз, в эти роковые два года, он не
почувствовал ни малейшей к ней ненависти и ни малейшего сотрясения, подобно
тому как недавно еще "сошел с ума" при одном только слухе о Бьоринге.
"Напротив, я ей послал благословение от всего сердца", - проговорил он мне с
глубоким чувством. Я выслушал эти слова с восхищением. Значит, все, что было
в нем страсти, муки, исчезло разом, само собою, как сон, как двухлетнее
наваждение. Еще не веря себе, он поспешил было давеча к маме - и что же: он
вошел именно в ту минуту, когда она стала свободною, и завещавший ее ему
вчера старик умер. Вот эти-то два совпадения и потрясли его душу. Немного
спустя он бросился искать меня - и эту столь скорую мысль его обо мне я
никогда не забуду.
Да и не забуду окончания того вечера. Этот человек весь и вдруг
преобразился опять. Мы просидели до глубокой ночи. О том, как подействовало
все это "известие" на меня, - расскажу потом, в своем месте, а теперь - лишь
несколько заключительных слов о нем. Соображая теперь, понимаю, что на меня
вс