И,
знаешь, ведь она не всегда была такая пугливая и дикая, как теперь; и теперь
случается, что вдруг развеселится и похорошеет, как двадцатилетняя; а тогда,
смолоду, она очень иногда любила поболтать и посмеяться, конечно, в своей
компании - с девушками, с приживалками; и как вздрагивала она, когда я
внезапно заставал ее иногда смеющеюся, как быстро краснела и пугливо
смотрела на меня! Раз, уже незадолго до отъезда моего за границу, то есть
почти накануне того, как я с ней разженился, я вошел в ее комнату и застал
ее одну, за столиком, без всякой работы, облокотившуюся на столик рукой и в
глубокой задумчивости. С ней никогда почти не случалось, чтоб она так сидела
без работы. В то время я уже давно перестал ласкать ее. Мне удалось подойти
очень тихо, на цыпочках, и вдруг обнять и поцеловать ее... Она вскочила - и
никогда не забуду этого восторга, этого счастья в лице ее, и вдруг это все
сменилось быстрой краской, и глаза ее сверкнули. Знаешь ли, что я прочел в
этом сверкнувшем взгляде? "Милостыню ты мне подал - вот что!" Она
истерически зарыдала под предлогом, что я ее испугал, но я даже тогда
задумался. И вообще все такие воспоминания - претяжелая вещь, мой друг. Это
подобно, как у великих художников в их поэмах бывают иногда такие больные
сцены, которые всю жизнь потом с болью припоминаются, - например, последний
монолог Отелло у Шекспира, Евгений у ног Татьяны, или встреча беглого
каторжника с ребенком, с девочкой, в холодную ночь, у колодца, в
"Misйrables" Виктора Гюго; это раз пронзает сердце, и потом навеки остается
рана. О, как я ждал Соню и как хотелось мне поскорей обнять ее! Я с
судорожным нетерпением мечтал о целой новой программе жизни; я мечтал
постепенно, методическим усилием, разрушить в душе ее этот постоянный ее
страх предо мной, растолковать ей ее собственную цену и все, чем она даже
выше меня. О, я слишком знал и тогда, что я всегда начинал любить твою маму,
чуть только мы с ней разлучались, и всегда вдруг холодел к ней, когда опять
с ней сходились; но тут было не то, тогда было не то.
Я был удивлен: "А она?" - мелькнул во мне вопрос.
- Ну что ж, как вы встретились тогда с мамой? - спросил я осторожно.
- Тогда? Да я тогда с ней вовсе и не встретился. Она едва до
Кенигсберга тогда доехала, да там и осталась, а я был на Рейне. Я не поехал
к ней, а ей велел оставаться и ждать. Мы свиделись уже гораздо спустя, о,
долго спустя, когда я поехал к ней просить позволения жениться...
II.
Здесь передам уже сущность дела, то есть только то, что сам мог
усвоить; да и он мне начал передавать бессвязно. Речь его вдруг стала в
десять раз бессвязнее и беспорядочнее, только что он дошел до этого места.
Он встретил Катерину Николаевну внезапно, именно тогда, когда ждал
маму, в самую нетерпеливую минуту ожидания. Все они были тогда на Рейне, на
водах, и все лечились. Муж Катерины Николаевны уже почти умирал, по крайней
мере уже обречен был на смерть докторами. С первой встречи она поразила его,
как бы заколдовала чем-то. Это был фатум. Замечательно, что, записывая и
припоминая теперь, я не вспомню, чтоб он хоть раз употребил тогда в рассказе
своем слово "любовь" и то, что он был "влюблен". Слово "фатум" я помню.
И, уж конечно, это был фатум. Он не захотел его, "не захотел любить".
Не знаю, смогу ли передать это ясно; но тол
знаешь, ведь она не всегда была такая пугливая и дикая, как теперь; и теперь
случается, что вдруг развеселится и похорошеет, как двадцатилетняя; а тогда,
смолоду, она очень иногда любила поболтать и посмеяться, конечно, в своей
компании - с девушками, с приживалками; и как вздрагивала она, когда я
внезапно заставал ее иногда смеющеюся, как быстро краснела и пугливо
смотрела на меня! Раз, уже незадолго до отъезда моего за границу, то есть
почти накануне того, как я с ней разженился, я вошел в ее комнату и застал
ее одну, за столиком, без всякой работы, облокотившуюся на столик рукой и в
глубокой задумчивости. С ней никогда почти не случалось, чтоб она так сидела
без работы. В то время я уже давно перестал ласкать ее. Мне удалось подойти
очень тихо, на цыпочках, и вдруг обнять и поцеловать ее... Она вскочила - и
никогда не забуду этого восторга, этого счастья в лице ее, и вдруг это все
сменилось быстрой краской, и глаза ее сверкнули. Знаешь ли, что я прочел в
этом сверкнувшем взгляде? "Милостыню ты мне подал - вот что!" Она
истерически зарыдала под предлогом, что я ее испугал, но я даже тогда
задумался. И вообще все такие воспоминания - претяжелая вещь, мой друг. Это
подобно, как у великих художников в их поэмах бывают иногда такие больные
сцены, которые всю жизнь потом с болью припоминаются, - например, последний
монолог Отелло у Шекспира, Евгений у ног Татьяны, или встреча беглого
каторжника с ребенком, с девочкой, в холодную ночь, у колодца, в
"Misйrables" Виктора Гюго; это раз пронзает сердце, и потом навеки остается
рана. О, как я ждал Соню и как хотелось мне поскорей обнять ее! Я с
судорожным нетерпением мечтал о целой новой программе жизни; я мечтал
постепенно, методическим усилием, разрушить в душе ее этот постоянный ее
страх предо мной, растолковать ей ее собственную цену и все, чем она даже
выше меня. О, я слишком знал и тогда, что я всегда начинал любить твою маму,
чуть только мы с ней разлучались, и всегда вдруг холодел к ней, когда опять
с ней сходились; но тут было не то, тогда было не то.
Я был удивлен: "А она?" - мелькнул во мне вопрос.
- Ну что ж, как вы встретились тогда с мамой? - спросил я осторожно.
- Тогда? Да я тогда с ней вовсе и не встретился. Она едва до
Кенигсберга тогда доехала, да там и осталась, а я был на Рейне. Я не поехал
к ней, а ей велел оставаться и ждать. Мы свиделись уже гораздо спустя, о,
долго спустя, когда я поехал к ней просить позволения жениться...
II.
Здесь передам уже сущность дела, то есть только то, что сам мог
усвоить; да и он мне начал передавать бессвязно. Речь его вдруг стала в
десять раз бессвязнее и беспорядочнее, только что он дошел до этого места.
Он встретил Катерину Николаевну внезапно, именно тогда, когда ждал
маму, в самую нетерпеливую минуту ожидания. Все они были тогда на Рейне, на
водах, и все лечились. Муж Катерины Николаевны уже почти умирал, по крайней
мере уже обречен был на смерть докторами. С первой встречи она поразила его,
как бы заколдовала чем-то. Это был фатум. Замечательно, что, записывая и
припоминая теперь, я не вспомню, чтоб он хоть раз употребил тогда в рассказе
своем слово "любовь" и то, что он был "влюблен". Слово "фатум" я помню.
И, уж конечно, это был фатум. Он не захотел его, "не захотел любить".
Не знаю, смогу ли передать это ясно; но тол