ько вся душа его была возмущена
именно от факта, что с ним это могло случиться. Все-де, что было в нем
свободного, разом уничтожалось пред этой встречей, и человек навеки
приковывался к женщине, которой совсем до него не было дела. Он не пожелал
этого рабства страсти. Скажу теперь прямо: Катерина Николаевна есть редкий
тип светской женщины, - тип, которого в этом кругу, может быть, и не бывает.
Это - тип простой и прямодушной женщины в высшей степени. Я слышал, то есть
я знаю наверно, что тем-то она и была неотразима в свете, когда в нем
появлялась (она почасту удалялась из него совсем). Версилов, разумеется, не
поверил тогда, при первой встрече с нею, что она - такая, а именно поверил
обратному, то есть что она - притворщица и иезуитка. Здесь приведу, забегая
вперед, ее собственное суждение о нем: она утверждала, что он и не мог о ней
подумать иначе, "потому что идеалист, стукнувшись лбом об действительность,
всегда, прежде других, наклонен предположить всякую мерзость". Я не знаю,
справедливо ли это вообще об идеалистах, но о нем, конечно, было справедливо
вполне. Впишу здесь, пожалуй, и собственное мое суждение, мелькнувшее у меня
в уме, пока я тогда его слушал: я подумал, что любил он маму более, так
сказать, гуманною и общечеловеческою любовью, чем простою любовью, которою
вообще любят женщин, и чуть только встретил женщину, которую полюбил этою
простою любовью, то тотчас же и не захотел этой любви - вероятнее всего с
непривычки. Впрочем, может быть, это - мысль неверная; ему я, конечно, не
высказал. Было бы неделикатно; да и клянусь, он был в таком состоянии, что
его почти надо было щадить: он был взволнован; в иных местах рассказа иногда
просто обрывал и молчал по нескольку минут, расхаживая с злым лицом по
комнате.
Она скоро проникла тогда в его тайну; о, может быть, и кокетничала с
ним нарочно: даже самые светлые женщины бывают подлы в этих случаях, и это -
их непреоборимый инстинкт. Кончилось у них ожесточительным разрывом, и он,
кажется, хотел убить ее; он испугал ее и убил бы, может быть; "но все это
обратилось вдруг в ненависть". Потом наступил один странный период: он вдруг
задался одною странною мыслью: мучить себя дисциплиной, "вот той самой,
которую употребляют монахи. Ты постепенно и методической практикой
одолеваешь свою волю, начиная с самых смешных и мелких вещей, а кончаешь
совершенным одолением воли своей и становишься свободным". Он прибавил, что
у монахов это - дело серьезное, потому что тысячелетним опытом возведено в
науку. Но всего замечательнее, что этой идеей о "дисциплине" он задался
тогда вовсе не для того, чтоб избавиться от Катерины Николаевны, а в самой
полной уверенности, что он не только уже не любит ее, но даже в высшей
степени ненавидит. Он до того поверил своей к ней ненависти, что даже вдруг
задумал влюбиться и жениться на ее падчерице, обманутой князем, совершенно
уверил себя в своей новой любви и неотразимо влюбил в себя бедную идиотку,
доставив ей этою любовью, в последние месяцы ее жизни, совершенное счастье.
Почему он, вместо нее, не вспомнил тогда о маме, все ждавшей его в
Кенигсберге, - осталось для меня невыясненным... Напротив, об маме он вдруг
и совсем забыл, даже денег не выслал на прожиток, так что спасла ее тогда
Татьяна Павловна; и вдруг, однако, поехал к маме "спросить ее позволения"
жениться на той девице,
именно от факта, что с ним это могло случиться. Все-де, что было в нем
свободного, разом уничтожалось пред этой встречей, и человек навеки
приковывался к женщине, которой совсем до него не было дела. Он не пожелал
этого рабства страсти. Скажу теперь прямо: Катерина Николаевна есть редкий
тип светской женщины, - тип, которого в этом кругу, может быть, и не бывает.
Это - тип простой и прямодушной женщины в высшей степени. Я слышал, то есть
я знаю наверно, что тем-то она и была неотразима в свете, когда в нем
появлялась (она почасту удалялась из него совсем). Версилов, разумеется, не
поверил тогда, при первой встрече с нею, что она - такая, а именно поверил
обратному, то есть что она - притворщица и иезуитка. Здесь приведу, забегая
вперед, ее собственное суждение о нем: она утверждала, что он и не мог о ней
подумать иначе, "потому что идеалист, стукнувшись лбом об действительность,
всегда, прежде других, наклонен предположить всякую мерзость". Я не знаю,
справедливо ли это вообще об идеалистах, но о нем, конечно, было справедливо
вполне. Впишу здесь, пожалуй, и собственное мое суждение, мелькнувшее у меня
в уме, пока я тогда его слушал: я подумал, что любил он маму более, так
сказать, гуманною и общечеловеческою любовью, чем простою любовью, которою
вообще любят женщин, и чуть только встретил женщину, которую полюбил этою
простою любовью, то тотчас же и не захотел этой любви - вероятнее всего с
непривычки. Впрочем, может быть, это - мысль неверная; ему я, конечно, не
высказал. Было бы неделикатно; да и клянусь, он был в таком состоянии, что
его почти надо было щадить: он был взволнован; в иных местах рассказа иногда
просто обрывал и молчал по нескольку минут, расхаживая с злым лицом по
комнате.
Она скоро проникла тогда в его тайну; о, может быть, и кокетничала с
ним нарочно: даже самые светлые женщины бывают подлы в этих случаях, и это -
их непреоборимый инстинкт. Кончилось у них ожесточительным разрывом, и он,
кажется, хотел убить ее; он испугал ее и убил бы, может быть; "но все это
обратилось вдруг в ненависть". Потом наступил один странный период: он вдруг
задался одною странною мыслью: мучить себя дисциплиной, "вот той самой,
которую употребляют монахи. Ты постепенно и методической практикой
одолеваешь свою волю, начиная с самых смешных и мелких вещей, а кончаешь
совершенным одолением воли своей и становишься свободным". Он прибавил, что
у монахов это - дело серьезное, потому что тысячелетним опытом возведено в
науку. Но всего замечательнее, что этой идеей о "дисциплине" он задался
тогда вовсе не для того, чтоб избавиться от Катерины Николаевны, а в самой
полной уверенности, что он не только уже не любит ее, но даже в высшей
степени ненавидит. Он до того поверил своей к ней ненависти, что даже вдруг
задумал влюбиться и жениться на ее падчерице, обманутой князем, совершенно
уверил себя в своей новой любви и неотразимо влюбил в себя бедную идиотку,
доставив ей этою любовью, в последние месяцы ее жизни, совершенное счастье.
Почему он, вместо нее, не вспомнил тогда о маме, все ждавшей его в
Кенигсберге, - осталось для меня невыясненным... Напротив, об маме он вдруг
и совсем забыл, даже денег не выслал на прожиток, так что спасла ее тогда
Татьяна Павловна; и вдруг, однако, поехал к маме "спросить ее позволения"
жениться на той девице,