но, несомненно, много любил - а это было мне дороже
всего. Я с увлечением ему высказал это.
- Но знаете, - прибавил вдруг я, - мне кажется, что все-таки, несмотря
на всю вашу тоску, вы должны были быть чрезвычайно тогда счастливы?
Он весело рассмеялся.
- Ты сегодня особенно меток на замечания, - сказал он. - Ну да, я был
счастлив, да и мог ли я быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее и
счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право, не
смеясь говорю, и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого
другого счастья. В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь
мою. И от счастья полюбил тогда твою маму в первый раз в моей жизни.
- Как в первый раз в жизни?
- Именно - так. Скитаясь и тоскуя, я вдруг полюбил ее, как никогда
прежде, и тотчас послал за нею.
- О, расскажите мне и про это, расскажите мне про маму!
- Да я затем и призвал тебя, и знаешь, - улыбнулся он весело, - я уж
боялся, что ты простил мне маму за Герцена или за какой-нибудь там
заговоришко...
Глава восьмая
I.
Так как мы проговорили тогда весь вечер и просидели до ночи, то я и не
привожу всех речей, но передам лить то, что объяснило мне наконец один
загадочный пункт в его жизни.
Начну с того, что для меня и сомнения нет, что он любил маму, и если
бросил ее и "разженился" с ней, уезжая, то, конечно, потому, что слишком
заскучал или что-нибудь в этом роде, что, впрочем, бывает и со всеми на
свете, но что объяснить всегда трудно. За границей, после долгого, впрочем,
времени, он вдруг полюбил опять маму заочно, то есть в мыслях, и послал за
нею. Скажут, пожалуй, "заблажил", но я скажу иное: по-моему, тут было все,
что только может быть серьезного в жизни человеческой, несмотря на видимое
брандахлыстничанье, которое я, пожалуй, отчасти допускаю. Но клянусь, что
европейскую тоску его я ставлю вне сомнения и не только на ряду, но и
несравненно выше какой-нибудь современной практической деятельности по
постройке железных дорог. Любовь его к человечеству я признаю за самое
искреннее и глубокое чувство, без всяких фокусов; а любовь его к маме за
нечто совершенно неоспоримое, хотя, может быть, немного и фантастическое. За
границей, в "тоске и счастии", и, прибавлю, в самом строгом монашеском
одиночестве (это особое сведение я уже получил потом через Татьяну
Павловну), он вдруг вспомнил о маме - и именно вспомнил ее "впалые щеки", и
тотчас послал за нею.
- Друг мой, - вырвалось у него, между прочим, - я вдруг сознал, что мое
служение идее вовсе не освобождает меня, как нравственно-разумное существо,
от обязанности сделать в продолжение моей жизни хоть одного человека
счастливым практически.
- Неужели такая книжная мысль была всему причиной? - спросил я с
недоумением.
- Это - не книжная мысль. А впрочем, - пожалуй. Тут все, однако же,
вместе: ведь я же любил твою маму в самом деле, искренно, не книжно. Не
любил бы так - не послал бы за нею, а "осчастливил" бы какого-нибудь
подвернувшегося немца или немку, если уж выдумал эту идею. А осчастливить
непременно и чем-нибудь хоть одно существо в своей жизни, но только
практически, то есть в самом деле, я бы поставил заповедью для всякого
развитого человека; подобно тому, как я поставил бы в закон или в повинность
кажд
всего. Я с увлечением ему высказал это.
- Но знаете, - прибавил вдруг я, - мне кажется, что все-таки, несмотря
на всю вашу тоску, вы должны были быть чрезвычайно тогда счастливы?
Он весело рассмеялся.
- Ты сегодня особенно меток на замечания, - сказал он. - Ну да, я был
счастлив, да и мог ли я быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее и
счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право, не
смеясь говорю, и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого
другого счастья. В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь
мою. И от счастья полюбил тогда твою маму в первый раз в моей жизни.
- Как в первый раз в жизни?
- Именно - так. Скитаясь и тоскуя, я вдруг полюбил ее, как никогда
прежде, и тотчас послал за нею.
- О, расскажите мне и про это, расскажите мне про маму!
- Да я затем и призвал тебя, и знаешь, - улыбнулся он весело, - я уж
боялся, что ты простил мне маму за Герцена или за какой-нибудь там
заговоришко...
Глава восьмая
I.
Так как мы проговорили тогда весь вечер и просидели до ночи, то я и не
привожу всех речей, но передам лить то, что объяснило мне наконец один
загадочный пункт в его жизни.
Начну с того, что для меня и сомнения нет, что он любил маму, и если
бросил ее и "разженился" с ней, уезжая, то, конечно, потому, что слишком
заскучал или что-нибудь в этом роде, что, впрочем, бывает и со всеми на
свете, но что объяснить всегда трудно. За границей, после долгого, впрочем,
времени, он вдруг полюбил опять маму заочно, то есть в мыслях, и послал за
нею. Скажут, пожалуй, "заблажил", но я скажу иное: по-моему, тут было все,
что только может быть серьезного в жизни человеческой, несмотря на видимое
брандахлыстничанье, которое я, пожалуй, отчасти допускаю. Но клянусь, что
европейскую тоску его я ставлю вне сомнения и не только на ряду, но и
несравненно выше какой-нибудь современной практической деятельности по
постройке железных дорог. Любовь его к человечеству я признаю за самое
искреннее и глубокое чувство, без всяких фокусов; а любовь его к маме за
нечто совершенно неоспоримое, хотя, может быть, немного и фантастическое. За
границей, в "тоске и счастии", и, прибавлю, в самом строгом монашеском
одиночестве (это особое сведение я уже получил потом через Татьяну
Павловну), он вдруг вспомнил о маме - и именно вспомнил ее "впалые щеки", и
тотчас послал за нею.
- Друг мой, - вырвалось у него, между прочим, - я вдруг сознал, что мое
служение идее вовсе не освобождает меня, как нравственно-разумное существо,
от обязанности сделать в продолжение моей жизни хоть одного человека
счастливым практически.
- Неужели такая книжная мысль была всему причиной? - спросил я с
недоумением.
- Это - не книжная мысль. А впрочем, - пожалуй. Тут все, однако же,
вместе: ведь я же любил твою маму в самом деле, искренно, не книжно. Не
любил бы так - не послал бы за нею, а "осчастливил" бы какого-нибудь
подвернувшегося немца или немку, если уж выдумал эту идею. А осчастливить
непременно и чем-нибудь хоть одно существо в своей жизни, но только
практически, то есть в самом деле, я бы поставил заповедью для всякого
развитого человека; подобно тому, как я поставил бы в закон или в повинность
кажд