ас понимать. Но более всего я рад тому, что вы так
себя уважаете. Я спешу вам заявить это. Никогда я не ожидал от вас этого!
- Я уже сказал тебе, что люблю твои восклицания, милый, - улыбнулся он
опять на мое наивное восклицание и, встав с кресла, начал, не примечая того,
ходить взад и вперед по комнате. Я тоже привстал. Он продолжал говорить
своим странным языком, но с глубочайшим проникновением мыслью.
III.
- Да, мальчик, повторю тебе, что я не могу не уважать моего дворянства.
У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип,
которого нет в целом мире, - тип всемирного боления за всех. Это - тип
русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то,
стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Он хранит в себе будущее
России. Нас, может быть, всего только тысяча человек - может, более, может,
менее, - но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу.
Скажут - мало, вознегодуют, что на тысячу человек истрачено столько веков и
столько миллионов народу. По-моему, не мало.
Я слушал с напряжением. Выступало убеждение, направление всей жизни.
Эти "тысяча человек" так рельефно выдавали его! Я чувствовал, что
экспансивность его со мной шла из какого-то внешнего потрясения. Он говорил
мне все эти горячие речи, любя меня; но причина, почему он стал вдруг
говорить и почему так пожелал именно со мной говорить, мне все еще
оставалась неизвестною.
- Я эмигрировал, - продолжал он, - и мне ничего было не жаль назади.
Все, что было в силах моих, я отслужил тогда России, пока в ней был; выехав,
я тоже продолжал ей служить, но лишь расширив идею. Но, служа так, я служил
ей гораздо больше, чем если б я был всего только русским, подобно тому как
француз был тогда всего только французом, а немец - немцем. В Европе этого
пока еще не поймут. Европа создала благородные типы француза, англичанина,
немца, но о будущем своем человеке она еще почти ничего не знает. И,
кажется, еще пока знать не хочет. И понятно: они несвободны, а мы свободны.
Только я один в Европе, с моей русской тоской, тогда был свободен.
Заметь себе, друг мой, странность: всякий француз может служить не
только своей Франции, но даже и человечеству, единственно под тем лишь
условием, что останется наиболее французом; равно - англичанин и немец. Один
лишь русский, даже в наше время, то есть гораздо еще раньше, чем будет
подведен всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее русским
именно лишь тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное
национальное различие наше от всех, и у нас на этот счет - как нигде. Я во
Франции - француз, с немцем - немец, с древним греком - грек и тем самым
наиболее русский. Тем самым я - настоящий русский и наиболее служу для
России, ибо выставляю ее главную мысль. Я - пионер этой мысли. Я тогда
эмигрировал, но разве я покинул Россию? Нет, я продолжал ей служить. Пусть
бы я и ничего не сделал в Европе, пусть я ехал только скитаться (да я и
знал, что еду только скитаться), но довольно и того, что я ехал с моею
мыслью и с моим сознанием. Я повез туда мою русскую тоску. О, не одна только
тогдашняя кровь меня так испугала, и даже не Тюильри, а все, что должно
последовать. Им еще долго суждено драться, потому что они - еще слишком
немцы и слишком французы и не кончили св
себя уважаете. Я спешу вам заявить это. Никогда я не ожидал от вас этого!
- Я уже сказал тебе, что люблю твои восклицания, милый, - улыбнулся он
опять на мое наивное восклицание и, встав с кресла, начал, не примечая того,
ходить взад и вперед по комнате. Я тоже привстал. Он продолжал говорить
своим странным языком, но с глубочайшим проникновением мыслью.
III.
- Да, мальчик, повторю тебе, что я не могу не уважать моего дворянства.
У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип,
которого нет в целом мире, - тип всемирного боления за всех. Это - тип
русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то,
стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Он хранит в себе будущее
России. Нас, может быть, всего только тысяча человек - может, более, может,
менее, - но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу.
Скажут - мало, вознегодуют, что на тысячу человек истрачено столько веков и
столько миллионов народу. По-моему, не мало.
Я слушал с напряжением. Выступало убеждение, направление всей жизни.
Эти "тысяча человек" так рельефно выдавали его! Я чувствовал, что
экспансивность его со мной шла из какого-то внешнего потрясения. Он говорил
мне все эти горячие речи, любя меня; но причина, почему он стал вдруг
говорить и почему так пожелал именно со мной говорить, мне все еще
оставалась неизвестною.
- Я эмигрировал, - продолжал он, - и мне ничего было не жаль назади.
Все, что было в силах моих, я отслужил тогда России, пока в ней был; выехав,
я тоже продолжал ей служить, но лишь расширив идею. Но, служа так, я служил
ей гораздо больше, чем если б я был всего только русским, подобно тому как
француз был тогда всего только французом, а немец - немцем. В Европе этого
пока еще не поймут. Европа создала благородные типы француза, англичанина,
немца, но о будущем своем человеке она еще почти ничего не знает. И,
кажется, еще пока знать не хочет. И понятно: они несвободны, а мы свободны.
Только я один в Европе, с моей русской тоской, тогда был свободен.
Заметь себе, друг мой, странность: всякий француз может служить не
только своей Франции, но даже и человечеству, единственно под тем лишь
условием, что останется наиболее французом; равно - англичанин и немец. Один
лишь русский, даже в наше время, то есть гораздо еще раньше, чем будет
подведен всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее русским
именно лишь тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное
национальное различие наше от всех, и у нас на этот счет - как нигде. Я во
Франции - француз, с немцем - немец, с древним греком - грек и тем самым
наиболее русский. Тем самым я - настоящий русский и наиболее служу для
России, ибо выставляю ее главную мысль. Я - пионер этой мысли. Я тогда
эмигрировал, но разве я покинул Россию? Нет, я продолжал ей служить. Пусть
бы я и ничего не сделал в Европе, пусть я ехал только скитаться (да я и
знал, что еду только скитаться), но довольно и того, что я ехал с моею
мыслью и с моим сознанием. Я повез туда мою русскую тоску. О, не одна только
тогдашняя кровь меня так испугала, и даже не Тюильри, а все, что должно
последовать. Им еще долго суждено драться, потому что они - еще слишком
немцы и слишком французы и не кончили св