ое дело еще в этих ролях. А до тех
пор мне жаль разрушения. Русскому Европа так же драгоценна, как Россия:
каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и
Россия. О, более! Нельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда
не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и
искусств, вся история их - мне милей, чем Россия. О, русским дороги эти
старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых
чудес; и даже это нам дороже, чем им самим! У них теперь другие мысли и
другие чувства, и они перестали дорожить старыми камнями... Там консерватор
всего только борется за существование; да и петролейщик лезет лишь из-за
права на кусок. Одна Россия живет не для себя, а для мысли, и согласись, мой
друг, знаменательный факт, что вот уже почти столетие, как Россия живет
решительно не для себя, а для одной лишь Европы! А им? О, им суждены
страшные муки прежде, чем достигнуть царствия божия.
Признаюсь, я слушал в большом смущении; даже тон его речи пугал меня,
хотя я не мог не поразиться мыслями. Я болезненно боялся лжи. Вдруг я
заметил ему строгим голосом:
- Вы сказали сейчас: "царствие божие". Я слышал, вы проповедовали там
бога, носили вериги?
- О веригах моих оставь, - улыбнулся он, - это совсем другое. Я тогда
еще ничего не проповедовал, но о боге их тосковал, это - правда. Они
объявили тогда атеизм... одна кучка из них, но это ведь все равно; это лишь
первые скакуны, но это был первый исполнительный шаг - вот что важно. Тут
опять их логика; но ведь в логике и всегда тоска. Я был другой культуры, и
сердце мое не допускало того. Эта неблагодарность, с которою они
расставались с идеей, эти свистки и комки грязи мне были невыносимы.
Сапожность процесса пугала меня. Впрочем, действительность и всегда
отзывается сапогом, даже при самом ярком стремлении к идеалу, и я, конечно,
это должен был знать; но все же я был другого типа человек; я был свободен в
выборе, а они нет - и я плакал, за них плакал, плакал по старой идее, и,
может быть, плакал настоящими слезами, без красного слова.
- Вы так сильно веровали в бога? - спросил я недоверчиво.
- Друг мой, это - вопрос, может быть, лишний. Положим, я и не очень
веровал, но все же я не мог не тосковать по идее. Я не мог не представлять
себе временами, как будет жить человек без бога и возможно ли это
когда-нибудь. Сердце мое решало всегда, что невозможно; но некоторый период,
пожалуй, возможен... Для меня даже сомнений нет, что он настанет; но тут я
представлял себе всегда другую картину...
- Какую?
Правда, он уже прежде объявил, что он счастлив; конечно, в словах его
было много восторженности; так я и принимаю многое из того, что он тогда
высказал. Всего, без сомнения, не решусь, уважая этого человека, передать
теперь на бумаге из того, что мы тогда переговорили; но несколько штрихов
странной картины, которую я успел-таки от него выманить, я здесь приведу.
Главное, меня всегда и все время прежде мучили эти "вериги", и я желал их
разъяснить - потому и настаивал. Несколько фантастических и чрезвычайно
странных идей, им тогда высказанных, остались в моем сердце навеки.
- Я представляю себе, мой милый, - начал он с задумчивою улыбкою, - что
бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев гря
пор мне жаль разрушения. Русскому Европа так же драгоценна, как Россия:
каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и
Россия. О, более! Нельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда
не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и
искусств, вся история их - мне милей, чем Россия. О, русским дороги эти
старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых
чудес; и даже это нам дороже, чем им самим! У них теперь другие мысли и
другие чувства, и они перестали дорожить старыми камнями... Там консерватор
всего только борется за существование; да и петролейщик лезет лишь из-за
права на кусок. Одна Россия живет не для себя, а для мысли, и согласись, мой
друг, знаменательный факт, что вот уже почти столетие, как Россия живет
решительно не для себя, а для одной лишь Европы! А им? О, им суждены
страшные муки прежде, чем достигнуть царствия божия.
Признаюсь, я слушал в большом смущении; даже тон его речи пугал меня,
хотя я не мог не поразиться мыслями. Я болезненно боялся лжи. Вдруг я
заметил ему строгим голосом:
- Вы сказали сейчас: "царствие божие". Я слышал, вы проповедовали там
бога, носили вериги?
- О веригах моих оставь, - улыбнулся он, - это совсем другое. Я тогда
еще ничего не проповедовал, но о боге их тосковал, это - правда. Они
объявили тогда атеизм... одна кучка из них, но это ведь все равно; это лишь
первые скакуны, но это был первый исполнительный шаг - вот что важно. Тут
опять их логика; но ведь в логике и всегда тоска. Я был другой культуры, и
сердце мое не допускало того. Эта неблагодарность, с которою они
расставались с идеей, эти свистки и комки грязи мне были невыносимы.
Сапожность процесса пугала меня. Впрочем, действительность и всегда
отзывается сапогом, даже при самом ярком стремлении к идеалу, и я, конечно,
это должен был знать; но все же я был другого типа человек; я был свободен в
выборе, а они нет - и я плакал, за них плакал, плакал по старой идее, и,
может быть, плакал настоящими слезами, без красного слова.
- Вы так сильно веровали в бога? - спросил я недоверчиво.
- Друг мой, это - вопрос, может быть, лишний. Положим, я и не очень
веровал, но все же я не мог не тосковать по идее. Я не мог не представлять
себе временами, как будет жить человек без бога и возможно ли это
когда-нибудь. Сердце мое решало всегда, что невозможно; но некоторый период,
пожалуй, возможен... Для меня даже сомнений нет, что он настанет; но тут я
представлял себе всегда другую картину...
- Какую?
Правда, он уже прежде объявил, что он счастлив; конечно, в словах его
было много восторженности; так я и принимаю многое из того, что он тогда
высказал. Всего, без сомнения, не решусь, уважая этого человека, передать
теперь на бумаге из того, что мы тогда переговорили; но несколько штрихов
странной картины, которую я успел-таки от него выманить, я здесь приведу.
Главное, меня всегда и все время прежде мучили эти "вериги", и я желал их
разъяснить - потому и настаивал. Несколько фантастических и чрезвычайно
странных идей, им тогда высказанных, остались в моем сердце навеки.
- Я представляю себе, мой милый, - начал он с задумчивою улыбкою, - что
бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев гря