умал, что он любит Катерину
Николаевну, но теперь узнал ясно, что он, может, ее когда-то любил, но
теперь давно ненавидит... и хочет мстить, и она боится, потому что я тебе
скажу, Ламберт, он ужасно страшен, когда начнет мстить. Он почти сумасшедшим
становится. Он когда на нее злится, то на все лезет. Это вражда в старом
роде из-за возвышенных принципов. В наше время - наплевать на все общие
принципы; в наше время не общие принципы, а одни только частные случаи. Ах,
Ламберт, ты ничего не понимаешь: ты глуп, как палец; я говорю тебе теперь об
этих принципах, а ты, верно, ничего не понимаешь. Ты ужасно необразован.
Помнишь, ты меня бил? Я теперь сильнее тебя - знаешь ты это?
- Аркашка, пойдем ко мне! Мы просидим вечер и выпьем еще одну бутылку,
а Альфонсина споет с гитарой.
- Нет, не пойду. Слушай, Ламберт, у меня есть "идея". Если не удастся и
не женюсь, то я уйду в идею; а у тебя нет идеи.
- Хорошо, хорошо, ты расскажешь, пойдем.
- Не пойду! - встал я, - не хочу и не пойду. Я к тебе приду, но ты -
подлец. Я тебе дам тридцать тысяч - пусть, но я тебя чище и выше... Я ведь
вижу, что ты меня обмануть во всем хочешь. А об ней я запрещаю тебе даже и
думать: она выше всех, и твои планы - это такая низость, что я даже
удивляюсь тебе, Ламберт. Я жениться хочу - это дело другое, но мне не
надобен капитал, я презираю капитал. Я сам не возьму, если б она давала мне
свой капитал на коленях... А жениться, жениться, это - дело другое. И
знаешь, это ты хорошо сказал, чтобы в кулаке держать. Любить, страстно
любить, со всем великодушием, какое в мужчине и какого никогда не может быть
в женщине, но и деспотировать - это хорошо. Потому что, знаешь что, Ламберт,
- женщина любит деспотизм. Ты, Ламберт, женщину знаешь. Но ты удивительно
глуп во всем остальном. И, знаешь, Ламберт, ты не совсем такой мерзкий, как
кажешься, ты - простой. Я тебя люблю. Ах, Ламберт, зачем ты такой плут?
Тогда бы мы так весело стали жить! Знаешь, Тришатов - милый.
Все эти последние бессвязные фразы я пролепетал уже на улице. О, я все
это припоминаю до мелочи, чтоб читатель видел, что, при всех восторгах и при
всех клятвах и обещаниях возродиться к лучшему и искать благообразия, я мог
тогда так легко упасть и в такую грязь! И клянусь, если б я не уверен был
вполне и совершенно, что теперь я уже совсем не тот и что уже выработал себе
характер практическою жизнью, то я бы ни за что не признался во всем этом
читателю.
Мы вышли из лавки, и Ламберт меня поддерживал, слегка обнявши рукой.
Вдруг я посмотрел на него и увидел почти то же самое выражение его
пристального, разглядывающего, страшно внимательного и в высшей степени
трезвого взгляда, как и тогда, в то утро, когда я замерзал и когда он вел
меня, точно так же обняв рукой, к извозчику и вслушивался, и ушами и
глазами, в мой бессвязный лепет. У пьянеющих людей, но еще не опьяневших
совсем, бывают вдруг мгновения самого полного отрезвления.
- Ни за что к тебе не пойду! - твердо и связно проговорил я, насмешливо
смотря на него и отстраняя его рукой.
- Ну, полно, я велю Альфонсине чаю, полно! Он ужасно был уверен, что я
не вырвусь; он обнимал и придерживал меня с наслаждением, как жертвочку, а
уж я-то, конечно, был ему нужен, именно в тот вечер и в таком состоянии!
Потом это все объяснится - зачем.
- Не пойду! - повторил я
Николаевну, но теперь узнал ясно, что он, может, ее когда-то любил, но
теперь давно ненавидит... и хочет мстить, и она боится, потому что я тебе
скажу, Ламберт, он ужасно страшен, когда начнет мстить. Он почти сумасшедшим
становится. Он когда на нее злится, то на все лезет. Это вражда в старом
роде из-за возвышенных принципов. В наше время - наплевать на все общие
принципы; в наше время не общие принципы, а одни только частные случаи. Ах,
Ламберт, ты ничего не понимаешь: ты глуп, как палец; я говорю тебе теперь об
этих принципах, а ты, верно, ничего не понимаешь. Ты ужасно необразован.
Помнишь, ты меня бил? Я теперь сильнее тебя - знаешь ты это?
- Аркашка, пойдем ко мне! Мы просидим вечер и выпьем еще одну бутылку,
а Альфонсина споет с гитарой.
- Нет, не пойду. Слушай, Ламберт, у меня есть "идея". Если не удастся и
не женюсь, то я уйду в идею; а у тебя нет идеи.
- Хорошо, хорошо, ты расскажешь, пойдем.
- Не пойду! - встал я, - не хочу и не пойду. Я к тебе приду, но ты -
подлец. Я тебе дам тридцать тысяч - пусть, но я тебя чище и выше... Я ведь
вижу, что ты меня обмануть во всем хочешь. А об ней я запрещаю тебе даже и
думать: она выше всех, и твои планы - это такая низость, что я даже
удивляюсь тебе, Ламберт. Я жениться хочу - это дело другое, но мне не
надобен капитал, я презираю капитал. Я сам не возьму, если б она давала мне
свой капитал на коленях... А жениться, жениться, это - дело другое. И
знаешь, это ты хорошо сказал, чтобы в кулаке держать. Любить, страстно
любить, со всем великодушием, какое в мужчине и какого никогда не может быть
в женщине, но и деспотировать - это хорошо. Потому что, знаешь что, Ламберт,
- женщина любит деспотизм. Ты, Ламберт, женщину знаешь. Но ты удивительно
глуп во всем остальном. И, знаешь, Ламберт, ты не совсем такой мерзкий, как
кажешься, ты - простой. Я тебя люблю. Ах, Ламберт, зачем ты такой плут?
Тогда бы мы так весело стали жить! Знаешь, Тришатов - милый.
Все эти последние бессвязные фразы я пролепетал уже на улице. О, я все
это припоминаю до мелочи, чтоб читатель видел, что, при всех восторгах и при
всех клятвах и обещаниях возродиться к лучшему и искать благообразия, я мог
тогда так легко упасть и в такую грязь! И клянусь, если б я не уверен был
вполне и совершенно, что теперь я уже совсем не тот и что уже выработал себе
характер практическою жизнью, то я бы ни за что не признался во всем этом
читателю.
Мы вышли из лавки, и Ламберт меня поддерживал, слегка обнявши рукой.
Вдруг я посмотрел на него и увидел почти то же самое выражение его
пристального, разглядывающего, страшно внимательного и в высшей степени
трезвого взгляда, как и тогда, в то утро, когда я замерзал и когда он вел
меня, точно так же обняв рукой, к извозчику и вслушивался, и ушами и
глазами, в мой бессвязный лепет. У пьянеющих людей, но еще не опьяневших
совсем, бывают вдруг мгновения самого полного отрезвления.
- Ни за что к тебе не пойду! - твердо и связно проговорил я, насмешливо
смотря на него и отстраняя его рукой.
- Ну, полно, я велю Альфонсине чаю, полно! Он ужасно был уверен, что я
не вырвусь; он обнимал и придерживал меня с наслаждением, как жертвочку, а
уж я-то, конечно, был ему нужен, именно в тот вечер и в таком состоянии!
Потом это все объяснится - зачем.
- Не пойду! - повторил я