с лишком прошли, и я, по-моему, гораздо хуже, чем нищий! Да
что нищий! Наплевать на нищенство! Я просто сгубил себя! Впрочем, не с чем
почти и сравнивать, да и нечего себе мораль читать! Ничего не может быть
нелепее морали в такое время! О самодовольные люди: с каким гордым
самодовольством готовы эти болтуны читать свои сентенции! Если б они знали,
до какой степени я сам понимаю всю омерзительность теперешнего моего
состояния, то, конечно, уж не повернулся бы у них язык учить меня. Ну что,
что могут они мне сказать нового, чего я не знаю? И разве в этом дело? Тут
дело в том, что - один оборот колеса и все изменяется, и эти же самые
моралисты первые (я в этом уверен) придут с дружескими шутками поздравлять
меня. И не будут от меня все так отворачиваться, как теперь. Да наплевать
на них на всех! Что я теперь? Zero. Чем могу быть завтра? Я завтра могу из
мертвых воскреснуть и вновь начать жить! Человека могу обрести в себе, пока
еще он не пропал!
Я действительно тогда поехал в Гомбург, но... я был потом и опять в
Рулетенбурге, был и в Спа, был даже и в Бадене, куда я ездил камердинером
советника Гинце, мерзавца и бывшего моего здешнего барина. Да, я был и в
лакеях, целых пять месяцев! Это случилось сейчас после тюрьмы. (Я ведь
сидел и в тюрьме в Рулетенбурге за один здешний долг. Неизвестный человек
меня выкупил, - кто такой? Мистер Астлей? Полина? Не знаю, но долг был
заплачен, всего двести талеров, и я вышел на волю.) Куда мне было деваться?
Я и поступил к этому Гинце. Он человек молодой и ветреный, любит
полениться, а я умею говорить и писать на трех языках. Я сначала поступил к
нему чем-то вроде секретаря, за тридцать гульденов в месяц; но кончил у
него настоящим лакейством: держать секретаря ему стало не по средствам, и
он мне сбавил жалованье; мне же некуда было идти, я остался - и таким
образом сам собою обратился в лакея. Я недоедал и недопивал на его службе,
но зато накопил в пять месяцев семьдесят гульденов. Однажды вечером, в
Бадене, я объявил ему, что желаю с ним расстаться; в тот же вечер я
отправился на рулетку. О, как стучало мое сердце! Нет, не деньги мне были
дороги! Тогда мне только хотелось, чтоб завтра же все эти Гинце, все эти
обер-кельнеры, все эти великолепные баденские дамы, чтобы все они говорили
обо мне, рассказывали мою историю, удивлялись мне, хвалили меня и
преклонялись пред моим новым выигрышем. Все это детские мечты и заботы,
но... кто знает: может быть, я повстречался бы и с Полиной, я бы ей
рассказал, и она бы увидела, что я выше всех этих нелепых толчков судьбы...
О, не деньги мне дороги! Я уверен, что разбросал бы их опять какой-нибудь
Blanche и опять ездил бы в Париже три недели на паре собственных лошадей в
шестнадцать тысяч франков. Я ведь наверное знаю, что я не скуп; я даже
думаю, что я расточителен, - а между тем, однако ж, с каким трепетом, с
каким замиранием сердца я выслушиваю крик крупера: trente et un, rouge,
impaire et passe или: quatre, noir, pair et manque! С какою алчностью
смотрю я на игорный стол, по которому разбросаны луидоры, фридрихсдоры и
талеры, на столбики золота, когда они от лопатки крупера рассыпаются в
горящие, как жар, кучи, или на длинные в аршин столбы сеpебpа, лежащие
вокpуг колеса. Еще подходя к игоpной зале, за две комнаты, только что я
заслышу дзеньканье пересыпающихся денег, - со мною почти делаются судороги.
О, тот вечер, когда я понес мои семьдесят гульденов на игорный стол,
тоже был замечателен. Я начал с
что нищий! Наплевать на нищенство! Я просто сгубил себя! Впрочем, не с чем
почти и сравнивать, да и нечего себе мораль читать! Ничего не может быть
нелепее морали в такое время! О самодовольные люди: с каким гордым
самодовольством готовы эти болтуны читать свои сентенции! Если б они знали,
до какой степени я сам понимаю всю омерзительность теперешнего моего
состояния, то, конечно, уж не повернулся бы у них язык учить меня. Ну что,
что могут они мне сказать нового, чего я не знаю? И разве в этом дело? Тут
дело в том, что - один оборот колеса и все изменяется, и эти же самые
моралисты первые (я в этом уверен) придут с дружескими шутками поздравлять
меня. И не будут от меня все так отворачиваться, как теперь. Да наплевать
на них на всех! Что я теперь? Zero. Чем могу быть завтра? Я завтра могу из
мертвых воскреснуть и вновь начать жить! Человека могу обрести в себе, пока
еще он не пропал!
Я действительно тогда поехал в Гомбург, но... я был потом и опять в
Рулетенбурге, был и в Спа, был даже и в Бадене, куда я ездил камердинером
советника Гинце, мерзавца и бывшего моего здешнего барина. Да, я был и в
лакеях, целых пять месяцев! Это случилось сейчас после тюрьмы. (Я ведь
сидел и в тюрьме в Рулетенбурге за один здешний долг. Неизвестный человек
меня выкупил, - кто такой? Мистер Астлей? Полина? Не знаю, но долг был
заплачен, всего двести талеров, и я вышел на волю.) Куда мне было деваться?
Я и поступил к этому Гинце. Он человек молодой и ветреный, любит
полениться, а я умею говорить и писать на трех языках. Я сначала поступил к
нему чем-то вроде секретаря, за тридцать гульденов в месяц; но кончил у
него настоящим лакейством: держать секретаря ему стало не по средствам, и
он мне сбавил жалованье; мне же некуда было идти, я остался - и таким
образом сам собою обратился в лакея. Я недоедал и недопивал на его службе,
но зато накопил в пять месяцев семьдесят гульденов. Однажды вечером, в
Бадене, я объявил ему, что желаю с ним расстаться; в тот же вечер я
отправился на рулетку. О, как стучало мое сердце! Нет, не деньги мне были
дороги! Тогда мне только хотелось, чтоб завтра же все эти Гинце, все эти
обер-кельнеры, все эти великолепные баденские дамы, чтобы все они говорили
обо мне, рассказывали мою историю, удивлялись мне, хвалили меня и
преклонялись пред моим новым выигрышем. Все это детские мечты и заботы,
но... кто знает: может быть, я повстречался бы и с Полиной, я бы ей
рассказал, и она бы увидела, что я выше всех этих нелепых толчков судьбы...
О, не деньги мне дороги! Я уверен, что разбросал бы их опять какой-нибудь
Blanche и опять ездил бы в Париже три недели на паре собственных лошадей в
шестнадцать тысяч франков. Я ведь наверное знаю, что я не скуп; я даже
думаю, что я расточителен, - а между тем, однако ж, с каким трепетом, с
каким замиранием сердца я выслушиваю крик крупера: trente et un, rouge,
impaire et passe или: quatre, noir, pair et manque! С какою алчностью
смотрю я на игорный стол, по которому разбросаны луидоры, фридрихсдоры и
талеры, на столбики золота, когда они от лопатки крупера рассыпаются в
горящие, как жар, кучи, или на длинные в аршин столбы сеpебpа, лежащие
вокpуг колеса. Еще подходя к игоpной зале, за две комнаты, только что я
заслышу дзеньканье пересыпающихся денег, - со мною почти делаются судороги.
О, тот вечер, когда я понес мои семьдесят гульденов на игорный стол,
тоже был замечателен. Я начал с