много серьезный разговор он уж совершенно не мог; в таком случае он
только приговаривал ко всякому слову "гм!" и кивал головой - тем и
отделывался. Часто он смеялся, но каким-то нервным, болезненным смехом,
точно закатывался; другой раз сидит по целым часам пасмурный, как ночь,
нахмурив свои густые брови. Многого он совсем даже и не припоминал; стал до
безобразия рассеян и взял привычку говорить сам с собой. Только одна
Blanche могла оживлять его; да и припадки пасмурного, угрюмого состояния,
когда он забивался в угол, означали только то, что он давно не видел
Blanche, или что Blanche куда-нибудь уехала, а его с собой не взяла, или,
уезжая, не приласкала его. При этом он сам не сказал бы, чего ему хочется,
и сам не знал, что он пасмурен и грустен. Просидев час или два (я замечал
это раза два, когда Blanche уезжала на целый день, вероятно, к Альберту),
он вдруг начинает озираться, суетиться, оглядывается, припоминает и как
будто хочет кого-то сыскать; но, не видя никого и так и не припомнив, о чем
хотел спросить, он опять впадал в забытье до тех пор, пока вдруг не
являлась Blanche, веселая, резвая, разодетая, с своим звонким хохотом; она
подбегала к нему, начинала его тормошить и даже целовала, чем, впрочем,
редко его жаловала. Раз генерал до того ей обрадовался, что даже заплакал,
- я даже подивился.
Blanche, с самого его появления у нас, начала тотчас же за него предо
мною адвокатствовать. Она пускалась даже в красноречие; напоминала, что она
изменила генералу из-за меня, что она была почти уж его невестою, слово
дала ему; что из-за нее он бросил семейство, и что, наконец, я служил у
него и должен бы это чувствовать, и что - как мне не стыдно... Я все
молчал, а она ужасно тараторила. Наконец я рассмеялся, и тем дело и
кончилось, то есть сперва она подумала, что я дурак, а под конец
остановилась на мысли, что я очень хороший и складный человек. Одним
словом, я имел счастие решительно заслужить под конец полное
благорасположение этой достойной девицы. (Blanche, впрочем, была и в самом
деле предобрейшая девушка, - в своем только роде, разумеется; я ее не так
ценил сначала.) "Ты умный и добрый человек, - говаривала она мне под конец,
- и... и... жаль только, что ты такой дурак! Ты ничего, ничего не
наживешь!"
"Un vrai russe, un calmouk!"89 - она несколько раз посылала меня
прогуливать по улицам генерала, точь-в-точь с лакеем свою левретку. Я,
впрочем, водил его и в театр, и в Bal-Mabile, и в рестораны. На это Blanche
выдавала и деньги, хотя у генерала были и свои, и он очень любил вынимать
бумажник при людях. Однажды я почти должен был употребить силу, чтобы не
дать ему купить брошку в семьсот франков, которою он прельстился в
Палерояле и которую во что бы то ни стало хотел подарить Blanche. Ну, что
ей была брошка в семьсот франков? У генерала и всех-то денег было не более
тысячи франков. Я никогда не мог узнать, откуда они у него явились?
Полагаю, что от мистера Астлея, тем более что тот в отеле за них заплатил.
Что же касается до того, как генерал все это время смотрел на меня, то мне
кажется, он даже и не догадывался о моих отношениях к Blanche. Он хоть и
слышал как-то смутно, что я выиграл капитал, но, наверное, полагал, что я у
Blanche вроде какого-нибудь домашнего секретаря или даже, может быть,
слуги. По крайней мере говорил он со мной постоянно свысока по-прежнему,
по-начальнически, и даже пускался меня иной раз распекать. Однажды он
ужасно насмешил меня и Blanche, у на
только приговаривал ко всякому слову "гм!" и кивал головой - тем и
отделывался. Часто он смеялся, но каким-то нервным, болезненным смехом,
точно закатывался; другой раз сидит по целым часам пасмурный, как ночь,
нахмурив свои густые брови. Многого он совсем даже и не припоминал; стал до
безобразия рассеян и взял привычку говорить сам с собой. Только одна
Blanche могла оживлять его; да и припадки пасмурного, угрюмого состояния,
когда он забивался в угол, означали только то, что он давно не видел
Blanche, или что Blanche куда-нибудь уехала, а его с собой не взяла, или,
уезжая, не приласкала его. При этом он сам не сказал бы, чего ему хочется,
и сам не знал, что он пасмурен и грустен. Просидев час или два (я замечал
это раза два, когда Blanche уезжала на целый день, вероятно, к Альберту),
он вдруг начинает озираться, суетиться, оглядывается, припоминает и как
будто хочет кого-то сыскать; но, не видя никого и так и не припомнив, о чем
хотел спросить, он опять впадал в забытье до тех пор, пока вдруг не
являлась Blanche, веселая, резвая, разодетая, с своим звонким хохотом; она
подбегала к нему, начинала его тормошить и даже целовала, чем, впрочем,
редко его жаловала. Раз генерал до того ей обрадовался, что даже заплакал,
- я даже подивился.
Blanche, с самого его появления у нас, начала тотчас же за него предо
мною адвокатствовать. Она пускалась даже в красноречие; напоминала, что она
изменила генералу из-за меня, что она была почти уж его невестою, слово
дала ему; что из-за нее он бросил семейство, и что, наконец, я служил у
него и должен бы это чувствовать, и что - как мне не стыдно... Я все
молчал, а она ужасно тараторила. Наконец я рассмеялся, и тем дело и
кончилось, то есть сперва она подумала, что я дурак, а под конец
остановилась на мысли, что я очень хороший и складный человек. Одним
словом, я имел счастие решительно заслужить под конец полное
благорасположение этой достойной девицы. (Blanche, впрочем, была и в самом
деле предобрейшая девушка, - в своем только роде, разумеется; я ее не так
ценил сначала.) "Ты умный и добрый человек, - говаривала она мне под конец,
- и... и... жаль только, что ты такой дурак! Ты ничего, ничего не
наживешь!"
"Un vrai russe, un calmouk!"89 - она несколько раз посылала меня
прогуливать по улицам генерала, точь-в-точь с лакеем свою левретку. Я,
впрочем, водил его и в театр, и в Bal-Mabile, и в рестораны. На это Blanche
выдавала и деньги, хотя у генерала были и свои, и он очень любил вынимать
бумажник при людях. Однажды я почти должен был употребить силу, чтобы не
дать ему купить брошку в семьсот франков, которою он прельстился в
Палерояле и которую во что бы то ни стало хотел подарить Blanche. Ну, что
ей была брошка в семьсот франков? У генерала и всех-то денег было не более
тысячи франков. Я никогда не мог узнать, откуда они у него явились?
Полагаю, что от мистера Астлея, тем более что тот в отеле за них заплатил.
Что же касается до того, как генерал все это время смотрел на меня, то мне
кажется, он даже и не догадывался о моих отношениях к Blanche. Он хоть и
слышал как-то смутно, что я выиграл капитал, но, наверное, полагал, что я у
Blanche вроде какого-нибудь домашнего секретаря или даже, может быть,
слуги. По крайней мере говорил он со мной постоянно свысока по-прежнему,
по-начальнически, и даже пускался меня иной раз распекать. Однажды он
ужасно насмешил меня и Blanche, у на