е".
Я запечатал и отправил эту записку с коридорным лакеем, с приказанием
отдать прямо в руки. Ответа я не ждал, но через три минуты лакей воротился
с известием, что "приказали кланяться".
Часу в седьмом меня позвали к генералу.
Он был в кабинете, одет как бы собираясь куда-то идти. Шляпа и палка
лежали на диване. Мне показалось входя, что он стоял среди комнаты,
расставив ноги, опустя голову, и что-то говорил вслух сам с собой. Но
только что он завидел меня, как бросился ко мне чуть не с криком, так что я
невольно отшатнулся и хотел было убежать; но он схватил меня за обе руки и
потащил к дивану; сам сел на диван, меня посадил прямо против себя в кресла
и, не выпуская моих рук, с дрожащими губами, со слезами, заблиставшими
вдруг на его ресницах, умоляющим голосом проговорил:
- Алексей Иванович, спасите, спасите, пощадите!
Я долго не мог ничего понять; он все говорил, говорил, говорил и все
повторял: "Пощадите, пощадите!" Наконец я догадался, что он ожидает от меня
чего-то вроде совета; или, лучше сказать, всеми оставленный, в тоске и
тревоге, он вспомнил обо мне и позвал меня, чтоб только говорить, говорить,
говорить.
Он помешался, по крайней мере в высшей степени потерялся. Он складывал
руки и готов был броситься предо мной на колени, чтобы (как вы думаете?) -
чтоб я сейчас же шел к m-lle Blanche и упросил, усовестил ее воротиться к
нему и выйти за него замуж.
- Помилуйте, генерал, - вскричал я, - да mademoiselle Blanche, может
быть, еще и не заметила меня до сих пор? Что могу я сделать?
Но напрасно было и возражать: он не понимал, что ему говорят. Пускался
он говорить и о бабушке, но только ужасно бессвязно; он все еще стоял на
мысли послать за полициею.
- У нас, у нас, - начинал он, вдруг вскипая негодованием, - одним
словом, у нас, в благоустроенном государстве, где есть начальство, над
такими старухами тотчас бы опеку устроили! Да-с, милостивый государь, да-с,
- продолжал он, вдруг впадая в распекательный тон, вскочив с места и
расхаживая по комнате; - вы еще не знали этого, милостивый государь, -
обратился он к какому-то воображаемому милостивому государю в угол, - так
вот и узнаете... да-с... у нас эдаких старух в дугу гнут, в дугу, в дугу-с,
да-с... о, черт возьми!
И он бросался опять на диван, а чрез минуту, чуть не всхлипывая,
задыхаясь, спешил рассказать мне, что m-lle Blanche оттого ведь за него не
выходит, что вместо телеграммы приехала бабушка и что теперь уже ясно, что
он не получит наследства. Ему казалось, что ничего еще этого я не знаю. Я
было заговорил о Де-Грие; он махнул рукою:
- Уехал! у него все мое в закладе; я гол как сокол! Те деньги, которые
вы привезли... те деньги, - я не знаю, сколько там, кажется франков семьсот
осталось, и - довольно-с, вот и все, а дальше - не знаю-с, не знаю-с!..
- Как же вы в отеле расплатитесь? - вскричал я в испуге, - и... потом
что же?
Он задумчиво посмотрел, но, кажется, ничего не понял и даже, может
быть, не расслышал меня. Я попробовал было заговорить о Полине
Александровне, о детях; он наскоро отвечал: "Да! да! - но тотчас же опять
пускался говорить о князе, о том, что теперь уедет с ним Blanche и тогда...
и тогда - что же мне делать, Алексей Иванович? - обращался он вдруг ко мне.
- Клянусь богом! Что же мне делать, - скажите, ведь это неблагодарность!
Ведь это же неблагодарность?"
Наконец он залился в три ручья слезами.
Я запечатал и отправил эту записку с коридорным лакеем, с приказанием
отдать прямо в руки. Ответа я не ждал, но через три минуты лакей воротился
с известием, что "приказали кланяться".
Часу в седьмом меня позвали к генералу.
Он был в кабинете, одет как бы собираясь куда-то идти. Шляпа и палка
лежали на диване. Мне показалось входя, что он стоял среди комнаты,
расставив ноги, опустя голову, и что-то говорил вслух сам с собой. Но
только что он завидел меня, как бросился ко мне чуть не с криком, так что я
невольно отшатнулся и хотел было убежать; но он схватил меня за обе руки и
потащил к дивану; сам сел на диван, меня посадил прямо против себя в кресла
и, не выпуская моих рук, с дрожащими губами, со слезами, заблиставшими
вдруг на его ресницах, умоляющим голосом проговорил:
- Алексей Иванович, спасите, спасите, пощадите!
Я долго не мог ничего понять; он все говорил, говорил, говорил и все
повторял: "Пощадите, пощадите!" Наконец я догадался, что он ожидает от меня
чего-то вроде совета; или, лучше сказать, всеми оставленный, в тоске и
тревоге, он вспомнил обо мне и позвал меня, чтоб только говорить, говорить,
говорить.
Он помешался, по крайней мере в высшей степени потерялся. Он складывал
руки и готов был броситься предо мной на колени, чтобы (как вы думаете?) -
чтоб я сейчас же шел к m-lle Blanche и упросил, усовестил ее воротиться к
нему и выйти за него замуж.
- Помилуйте, генерал, - вскричал я, - да mademoiselle Blanche, может
быть, еще и не заметила меня до сих пор? Что могу я сделать?
Но напрасно было и возражать: он не понимал, что ему говорят. Пускался
он говорить и о бабушке, но только ужасно бессвязно; он все еще стоял на
мысли послать за полициею.
- У нас, у нас, - начинал он, вдруг вскипая негодованием, - одним
словом, у нас, в благоустроенном государстве, где есть начальство, над
такими старухами тотчас бы опеку устроили! Да-с, милостивый государь, да-с,
- продолжал он, вдруг впадая в распекательный тон, вскочив с места и
расхаживая по комнате; - вы еще не знали этого, милостивый государь, -
обратился он к какому-то воображаемому милостивому государю в угол, - так
вот и узнаете... да-с... у нас эдаких старух в дугу гнут, в дугу, в дугу-с,
да-с... о, черт возьми!
И он бросался опять на диван, а чрез минуту, чуть не всхлипывая,
задыхаясь, спешил рассказать мне, что m-lle Blanche оттого ведь за него не
выходит, что вместо телеграммы приехала бабушка и что теперь уже ясно, что
он не получит наследства. Ему казалось, что ничего еще этого я не знаю. Я
было заговорил о Де-Грие; он махнул рукою:
- Уехал! у него все мое в закладе; я гол как сокол! Те деньги, которые
вы привезли... те деньги, - я не знаю, сколько там, кажется франков семьсот
осталось, и - довольно-с, вот и все, а дальше - не знаю-с, не знаю-с!..
- Как же вы в отеле расплатитесь? - вскричал я в испуге, - и... потом
что же?
Он задумчиво посмотрел, но, кажется, ничего не понял и даже, может
быть, не расслышал меня. Я попробовал было заговорить о Полине
Александровне, о детях; он наскоро отвечал: "Да! да! - но тотчас же опять
пускался говорить о князе, о том, что теперь уедет с ним Blanche и тогда...
и тогда - что же мне делать, Алексей Иванович? - обращался он вдруг ко мне.
- Клянусь богом! Что же мне делать, - скажите, ведь это неблагодарность!
Ведь это же неблагодарность?"
Наконец он залился в три ручья слезами.