тот, а теперь, а теперь!.. О, с
каким бы счастием я бросила ему теперь, в его подлое лицо, эти пятьдесят
тысяч и плюнула бы... и растерла бы плевок!
- Но бумага, - эта возвращенная им закладная на пятьдесят тысяч, ведь
она у генерала? Возьмите и отдайте Де-Грие.
- О, не то! Не то!..
- Да, правда, правда, не то! Да и к чему генерал теперь способен? А
бабушка? - вдруг вскричал я.
Полина как-то рассеянно и нетерпеливо на меня посмотрела.
- Зачем бабушка? - с досадой проговорила Полина, - я не могу идти к
ней... Да и ни у кого не хочу прощения просить, - прибавила она
раздражительно.
- Что же делать! - вскричал я, - и как, ну как это вы могли любить
Де-Грие! О, подлец, подлец! Ну, хотите, я его убью на дуэли! Где он теперь?
- Он во Франкфурте и проживет там три дня.
- Одно ваше слово, и я еду, завтра же, с первым поездом! - проговорил
я в каком-то глупом энтузиазме.
Она засмеялась.
- Что же, он скажет еще, пожалуй: сначала возвратите пятьдесят тысяч
франков. Да и за что ему драться?.. Какой это вздор!
- Ну так где же, где же взять эти пятьдесят тысяч франков, - повторил
я, скрежеща зубами, - точно так и возможно было вдруг их поднять на полу. -
Послушайте: мистер Астлей? - спросил я, обращаясь к ней с началом какой-то
странной идеи. У ней глаза засверкали.
- Что же, разве ты сам хочешь, чтоб я от тебя ушла к этому
англичанину? - проговорила она, пронзающим взглядом смотря мне в лицо и
горько улыбаясь. Первый раз в жизни сказала она мне ты.
Кажется, у ней в эту минуту закружилась голова от волнения, и вдруг
она села на диван, как бы в изнеможении.
Точно молния опалила меня; я стоял и не верил глазам, не верил ушам!
Что же, стало быть, она меня любит! Она пришла ко мне, а не к мистеру
Астлею! Она, одна, девушка, пришла ко мне в комнату, в отели, - стало быть,
компрометировала себя всенародно, - и я, я стою перед ней и еще не понимаю!
Одна дикая мысль блеснула в моей голове.
- Полина! Дай мне только один час! Подожди здесь только час и... я
вернусь! Это... это необходимо! Увидишь! Будь здесь, будь здесь!
И я выбежал из комнаты, не отвечая на ее удивленный вопросительный
взгляд; она крикнула мне что-то вслед, но я не воротился.
Да, иногда самая дикая мысль, самая с виду невозможная мысль, до того
сильно укрепляется в голове, что ее принимаешь наконец за что-то
осуществимое... Мало того: если идея соединяется с сильным, страстным
желанием, то, пожалуй, иной раз примешь ее наконец за нечто фатальное,
необходимое, предназначенное, за нечто такое, что уже не может не быть и не
случиться! Может быть, тут есть еще что-нибудь, какая-нибудь комбинация
предчувствий, какое-нибудь необыкновенное усилие воли, самоотравление
собственной фантазией или еще что-нибудь - не знаю; но со мною в этот вечер
(который я никогда в жизни не позабуду) случилось происшествие чудесное.
Оно хоть и совершенно оправдывается арифметикою, но тем не менее - для меня
еще до сих пор чудесное. И почему, почему эта уверенность так глубоко,
крепко засела тогда во мне, и уже с таких давних пор? Уж, верно, я помышлял
об этом, - повторяю вам, - не как о случае, который может быть в числе
прочих (а стало быть, может и не быть), но как о чем-то таком, что никак уж
не может не случиться!
Было четверть одиннадцатого; я вошел в воксал в такой твердой надежде
и в то же время в таком волнении, какого я еще н
каким бы счастием я бросила ему теперь, в его подлое лицо, эти пятьдесят
тысяч и плюнула бы... и растерла бы плевок!
- Но бумага, - эта возвращенная им закладная на пятьдесят тысяч, ведь
она у генерала? Возьмите и отдайте Де-Грие.
- О, не то! Не то!..
- Да, правда, правда, не то! Да и к чему генерал теперь способен? А
бабушка? - вдруг вскричал я.
Полина как-то рассеянно и нетерпеливо на меня посмотрела.
- Зачем бабушка? - с досадой проговорила Полина, - я не могу идти к
ней... Да и ни у кого не хочу прощения просить, - прибавила она
раздражительно.
- Что же делать! - вскричал я, - и как, ну как это вы могли любить
Де-Грие! О, подлец, подлец! Ну, хотите, я его убью на дуэли! Где он теперь?
- Он во Франкфурте и проживет там три дня.
- Одно ваше слово, и я еду, завтра же, с первым поездом! - проговорил
я в каком-то глупом энтузиазме.
Она засмеялась.
- Что же, он скажет еще, пожалуй: сначала возвратите пятьдесят тысяч
франков. Да и за что ему драться?.. Какой это вздор!
- Ну так где же, где же взять эти пятьдесят тысяч франков, - повторил
я, скрежеща зубами, - точно так и возможно было вдруг их поднять на полу. -
Послушайте: мистер Астлей? - спросил я, обращаясь к ней с началом какой-то
странной идеи. У ней глаза засверкали.
- Что же, разве ты сам хочешь, чтоб я от тебя ушла к этому
англичанину? - проговорила она, пронзающим взглядом смотря мне в лицо и
горько улыбаясь. Первый раз в жизни сказала она мне ты.
Кажется, у ней в эту минуту закружилась голова от волнения, и вдруг
она села на диван, как бы в изнеможении.
Точно молния опалила меня; я стоял и не верил глазам, не верил ушам!
Что же, стало быть, она меня любит! Она пришла ко мне, а не к мистеру
Астлею! Она, одна, девушка, пришла ко мне в комнату, в отели, - стало быть,
компрометировала себя всенародно, - и я, я стою перед ней и еще не понимаю!
Одна дикая мысль блеснула в моей голове.
- Полина! Дай мне только один час! Подожди здесь только час и... я
вернусь! Это... это необходимо! Увидишь! Будь здесь, будь здесь!
И я выбежал из комнаты, не отвечая на ее удивленный вопросительный
взгляд; она крикнула мне что-то вслед, но я не воротился.
Да, иногда самая дикая мысль, самая с виду невозможная мысль, до того
сильно укрепляется в голове, что ее принимаешь наконец за что-то
осуществимое... Мало того: если идея соединяется с сильным, страстным
желанием, то, пожалуй, иной раз примешь ее наконец за нечто фатальное,
необходимое, предназначенное, за нечто такое, что уже не может не быть и не
случиться! Может быть, тут есть еще что-нибудь, какая-нибудь комбинация
предчувствий, какое-нибудь необыкновенное усилие воли, самоотравление
собственной фантазией или еще что-нибудь - не знаю; но со мною в этот вечер
(который я никогда в жизни не позабуду) случилось происшествие чудесное.
Оно хоть и совершенно оправдывается арифметикою, но тем не менее - для меня
еще до сих пор чудесное. И почему, почему эта уверенность так глубоко,
крепко засела тогда во мне, и уже с таких давних пор? Уж, верно, я помышлял
об этом, - повторяю вам, - не как о случае, который может быть в числе
прочих (а стало быть, может и не быть), но как о чем-то таком, что никак уж
не может не случиться!
Было четверть одиннадцатого; я вошел в воксал в такой твердой надежде
и в то же время в таком волнении, какого я еще н