а. Шмяк! Звук
возвращается к мальчишке, как отрезвляющий укол. Живодер потрогал щеку,
выплюнул окурок. Мальчишка все понимает, но не бежит, сжав кулаки, смотрит
в лицо врага уже сухими глазами.
- Шо ж, щенок, пора тебя учить вежливости.
Петля захлестнула шею и сдернула в пыль лицом.
Он увидел рядом вывалившийся язык Жульки, чуть правее - ногу живодера.
Его зубы ушли в вонючую тонкую парусину брюк с гневом, пойманного лисенка.
Живодер заорал, хотел отшвырнуть мальчишку другой ногой, но, не удержав
равновесия, грохнулся оземь.
От ворот донеслось многоголосое "ура!", полетели камни. Пацаны всем
скопом ринулись в атаку. Он сел и осторожно ослабил скользкую веревку.
Вынул из петли Жульку. Она умерла, но была еще теплой. Мальчик закрыл ей
глаза, произнося при этом какие-то случайные, но очень важные на тот
момент слова.
...Сейчас он знал, почему вернулось детство сюда, где так по-рыцарски
спокойно отрезали человеческие головы: не успел заступиться. Ребенок был
честнее, а смелость нерасчетливой...
"Пусть детское останется в детстве", - говорил он себе.
Говорил и ненавидел Ираклия, протянувшего ему руку:
- Здравствуй, Вадим!
Упоров не принял протянутой руки, густой голос прозвучал для него, как
крик живодера из детства. Глаза их встретились, и мир сузился до узенькой
тропинки над пропастью. Они шли по ней с противоположных сторон.
"Он убьет тебя, если ты не свернешь..." Но тут же приказал, прекрасно
понимая, что в том приказе не было разума: "Стоять! Ты не свернешь!"
Грузин, должно быть, понял состояние бывшего штурмана, однако ему
потребовалось время на то, чтобы остудить в себе слепой гнев недавнего
убийцы. Ираклий опустил прозрачные веки, положив рядом с орлиным носом два
павлиньих хвоста длинных ресниц, отчего жесткое, холодное лицо обрело
выражение глубокого страдания.
- Поверь, Вадим, простить было нельзя. Мы выпили с Резо самое горькое
вино.
- Кровь?!
Он произнес это слово, как вызов, хотел что-то добавить, но автоматная
очередь у вахты прервала странный разговор недавних друзей. Зэ''и
прекратили работу, повернулись в сторону выстрелов.
- Резо нет, - проговорил, не поднимая ресниц, Ираклий. - Мы ссоримся за
человека, который положил под пули шесть жизней. Резо был вор и жил по
своим законам. Жора-уполномоченный по делам религии. Разорял храмы,
насиловал жен и дочерей священников, а кончил тем, что продал своих
соплеменников. Его душа сгнила, он завидовал тем, у кого она сохранилась...
- У тебя она есть?!
Ираклий не ответил на вопрос. Повернулся к Упорову спиной; было
непонятно, с чем уходит потомок грузинских князей, но ненависть к нему
остыла, а прощенье еще не пришло...
...В столовую входили по одному с открытым ртом, куда пучеглазый,
слегка глуховатый фельдшер вливал ложку противоцинготного средства-отвара
столетника. Отвар разрушал печень, но в отличие от цинги, с больной
печенью человек мог работать.
- Шире, шире пасть, божий одуванчик! - требовал заблатненный фельдшер.
- Что, тебе нельзя?! Может, лучку прикажете или чесноку? Открой хлебало!
Открой, сказано!
Никанор Евстафьевич Дьяков прошел мимо фельдшера, будто того и не было.
Фельдшер увидел на лицах зэков скептические улыбки, психанул и ткнул, как
вилы в сено, ложку с отваром в рот несчастного армянина:
- Еще хошь?!
- Ны, ны, ны надо!
У высокого, с вислыми плечами зэка выскользнула из рук чашка баланды.
По-вороньи каркнув, он попытался ее поймать...
возвращается к мальчишке, как отрезвляющий укол. Живодер потрогал щеку,
выплюнул окурок. Мальчишка все понимает, но не бежит, сжав кулаки, смотрит
в лицо врага уже сухими глазами.
- Шо ж, щенок, пора тебя учить вежливости.
Петля захлестнула шею и сдернула в пыль лицом.
Он увидел рядом вывалившийся язык Жульки, чуть правее - ногу живодера.
Его зубы ушли в вонючую тонкую парусину брюк с гневом, пойманного лисенка.
Живодер заорал, хотел отшвырнуть мальчишку другой ногой, но, не удержав
равновесия, грохнулся оземь.
От ворот донеслось многоголосое "ура!", полетели камни. Пацаны всем
скопом ринулись в атаку. Он сел и осторожно ослабил скользкую веревку.
Вынул из петли Жульку. Она умерла, но была еще теплой. Мальчик закрыл ей
глаза, произнося при этом какие-то случайные, но очень важные на тот
момент слова.
...Сейчас он знал, почему вернулось детство сюда, где так по-рыцарски
спокойно отрезали человеческие головы: не успел заступиться. Ребенок был
честнее, а смелость нерасчетливой...
"Пусть детское останется в детстве", - говорил он себе.
Говорил и ненавидел Ираклия, протянувшего ему руку:
- Здравствуй, Вадим!
Упоров не принял протянутой руки, густой голос прозвучал для него, как
крик живодера из детства. Глаза их встретились, и мир сузился до узенькой
тропинки над пропастью. Они шли по ней с противоположных сторон.
"Он убьет тебя, если ты не свернешь..." Но тут же приказал, прекрасно
понимая, что в том приказе не было разума: "Стоять! Ты не свернешь!"
Грузин, должно быть, понял состояние бывшего штурмана, однако ему
потребовалось время на то, чтобы остудить в себе слепой гнев недавнего
убийцы. Ираклий опустил прозрачные веки, положив рядом с орлиным носом два
павлиньих хвоста длинных ресниц, отчего жесткое, холодное лицо обрело
выражение глубокого страдания.
- Поверь, Вадим, простить было нельзя. Мы выпили с Резо самое горькое
вино.
- Кровь?!
Он произнес это слово, как вызов, хотел что-то добавить, но автоматная
очередь у вахты прервала странный разговор недавних друзей. Зэ''и
прекратили работу, повернулись в сторону выстрелов.
- Резо нет, - проговорил, не поднимая ресниц, Ираклий. - Мы ссоримся за
человека, который положил под пули шесть жизней. Резо был вор и жил по
своим законам. Жора-уполномоченный по делам религии. Разорял храмы,
насиловал жен и дочерей священников, а кончил тем, что продал своих
соплеменников. Его душа сгнила, он завидовал тем, у кого она сохранилась...
- У тебя она есть?!
Ираклий не ответил на вопрос. Повернулся к Упорову спиной; было
непонятно, с чем уходит потомок грузинских князей, но ненависть к нему
остыла, а прощенье еще не пришло...
...В столовую входили по одному с открытым ртом, куда пучеглазый,
слегка глуховатый фельдшер вливал ложку противоцинготного средства-отвара
столетника. Отвар разрушал печень, но в отличие от цинги, с больной
печенью человек мог работать.
- Шире, шире пасть, божий одуванчик! - требовал заблатненный фельдшер.
- Что, тебе нельзя?! Может, лучку прикажете или чесноку? Открой хлебало!
Открой, сказано!
Никанор Евстафьевич Дьяков прошел мимо фельдшера, будто того и не было.
Фельдшер увидел на лицах зэков скептические улыбки, психанул и ткнул, как
вилы в сено, ложку с отваром в рот несчастного армянина:
- Еще хошь?!
- Ны, ны, ны надо!
У высокого, с вислыми плечами зэка выскользнула из рук чашка баланды.
По-вороньи каркнув, он попытался ее поймать...