чередь. Их сменила добровольческая армия. Отец вошел министром
юстиции в Крымское Краевое Правительство и уехал в Симферополь,
а мы переселились в Ливадию. Ялта ожила. Как почему-то водилось
в те годы, немедленно возникли всякие театральные предприятия,
начиная с удручающе вульгарных кабаре и кончая киносъемками
Хаджи-Мурата. Однажды, поднимаясь на Ай-Петри в поисках
местного подвида испанской сатириды, я встретился на горной
тропе со странным всадником в черкеске. Его лицо было
удивительным образом расписано желтой краской, и он, не
переставая, неуклюже и гневно, дергал поводья лошади, которая,
не обращая никакого внимания на всадника, спускалась по крутой
тропе, с сосредоточенным выражением гостя, решившего по личным
соображениям покинуть шумную вечеринку. В несчастном Хаджи я
узнал столь знакомого нам с Тамарой актера Мозжухина, которого
лошадь уносила со съемки. "Держите проклятое животное",--
сказал он, увидев меня, но в ту же минуту, с хрустом и грохотом
осыпи, поддельного Хаджи нагнало двое настоящих татар, а я со
своей рампеткой продолжал подниматься сквозь бор и буковый лес
к зубчатым скалам.
В течение всего лета я переписывался с Тамарой. Насколько
прекраснее были ее удивительные письма витиеватых и банальных
стишков, которые я когда-то ей посвящал; с какой силой и
яркостью воскрешала она северную деревню! Слова ее были бедны,
слог был обычным для восемнадцатилетней барышни, но
интонация... интонация была исключительно чистая и таинственным
образом превращала ее мысли в особенную музыку. "Боже, где
оно--все это далекое, светлое, милое!" Вот этот звук дословно
помню из одного ее письма,-- и никогда впоследствии не удалось
мне лучше нее выразить тоску по прошлому.
Этим письмам ее, этим тогдашним мечтам о ней я обязан
особому оттенку, 8 который с тех пор окрасилась тоска по
родине. Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли,
и оторвать ее можно только с жизнью. Ныне, если воображаю
колтунную траву Яйлы или Уральское ущелье, или солончаки за
Аральским морем, я остаюсь столь же холоден в патриотическом и
ностальгическом смысле, как в отношении, скажем, полынной
полосы Невады или рододендронов Голубых Гор; но дайте мне, на
любом материке, лес, поле и воздух, напоминающие Петербургскую
губернию, и тогда душа вся перевертывается. Каково было бы в
самом деле увидать опять Выру и Рождествено, мне трудно
представить себе несмотря на большой опыт. Часто думаю: вот,
съезжу туда с подложным паспортом, под фамильей Никербокер. Это
можно было бы сделать.
Но вряд ли я когда-либо сделаю это. Слишком долго,
праздно, слишком расточительно я об этом мечтал. Я промотал
мечту. Разглядываньем мучительных миниатюр, мелким шрифтом,
двойным светом, я безнадежно испортил себе внутреннее зрение.
Совершенно так же я истратился, когда в 1918-ом году
мечтал, что к зиме, когда покончу с энтомологическими
прогулками, поступлю в Деникинскую армию и доберусь до
тамариного хуторка; но зима прошла--и я все еще собирался, а в
марте Крым стал крошиться под напором красных, и началась
эвакуация. На небольшом греческом судне "Надежда", с грузом
сушеных фруктов возвращавшемся в Пирей, мы в начале апреля
вышли из севастопольской бухты. Порт уже был захвачен
большевиками, шла беспорядочная стрельба,
юстиции в Крымское Краевое Правительство и уехал в Симферополь,
а мы переселились в Ливадию. Ялта ожила. Как почему-то водилось
в те годы, немедленно возникли всякие театральные предприятия,
начиная с удручающе вульгарных кабаре и кончая киносъемками
Хаджи-Мурата. Однажды, поднимаясь на Ай-Петри в поисках
местного подвида испанской сатириды, я встретился на горной
тропе со странным всадником в черкеске. Его лицо было
удивительным образом расписано желтой краской, и он, не
переставая, неуклюже и гневно, дергал поводья лошади, которая,
не обращая никакого внимания на всадника, спускалась по крутой
тропе, с сосредоточенным выражением гостя, решившего по личным
соображениям покинуть шумную вечеринку. В несчастном Хаджи я
узнал столь знакомого нам с Тамарой актера Мозжухина, которого
лошадь уносила со съемки. "Держите проклятое животное",--
сказал он, увидев меня, но в ту же минуту, с хрустом и грохотом
осыпи, поддельного Хаджи нагнало двое настоящих татар, а я со
своей рампеткой продолжал подниматься сквозь бор и буковый лес
к зубчатым скалам.
В течение всего лета я переписывался с Тамарой. Насколько
прекраснее были ее удивительные письма витиеватых и банальных
стишков, которые я когда-то ей посвящал; с какой силой и
яркостью воскрешала она северную деревню! Слова ее были бедны,
слог был обычным для восемнадцатилетней барышни, но
интонация... интонация была исключительно чистая и таинственным
образом превращала ее мысли в особенную музыку. "Боже, где
оно--все это далекое, светлое, милое!" Вот этот звук дословно
помню из одного ее письма,-- и никогда впоследствии не удалось
мне лучше нее выразить тоску по прошлому.
Этим письмам ее, этим тогдашним мечтам о ней я обязан
особому оттенку, 8 который с тех пор окрасилась тоска по
родине. Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли,
и оторвать ее можно только с жизнью. Ныне, если воображаю
колтунную траву Яйлы или Уральское ущелье, или солончаки за
Аральским морем, я остаюсь столь же холоден в патриотическом и
ностальгическом смысле, как в отношении, скажем, полынной
полосы Невады или рододендронов Голубых Гор; но дайте мне, на
любом материке, лес, поле и воздух, напоминающие Петербургскую
губернию, и тогда душа вся перевертывается. Каково было бы в
самом деле увидать опять Выру и Рождествено, мне трудно
представить себе несмотря на большой опыт. Часто думаю: вот,
съезжу туда с подложным паспортом, под фамильей Никербокер. Это
можно было бы сделать.
Но вряд ли я когда-либо сделаю это. Слишком долго,
праздно, слишком расточительно я об этом мечтал. Я промотал
мечту. Разглядываньем мучительных миниатюр, мелким шрифтом,
двойным светом, я безнадежно испортил себе внутреннее зрение.
Совершенно так же я истратился, когда в 1918-ом году
мечтал, что к зиме, когда покончу с энтомологическими
прогулками, поступлю в Деникинскую армию и доберусь до
тамариного хуторка; но зима прошла--и я все еще собирался, а в
марте Крым стал крошиться под напором красных, и началась
эвакуация. На небольшом греческом судне "Надежда", с грузом
сушеных фруктов возвращавшемся в Пирей, мы в начале апреля
вышли из севастопольской бухты. Порт уже был захвачен
большевиками, шла беспорядочная стрельба,