подведенные глаза. Одним из любимцев экрана
был актер Мозжухин. Какое-то русское фильмовое общество
приобрело нарядный загородный дом с белыми колоннами (несколько
похожий на дядин, что трогало меня), и эта усадьба появлялась
во всех картинах этого общества. По фотогеническому снегу " ней
подъезжал на лихаче Мозжухин, в пальто с каракулевым воротником
шалью, в каракулевом колпаке, и устремлял светло-стальной
взгляд из темно-свинцовой глазницы на горящее окно, между тем
как знаменитый желвачок играл у него под тесной кожей скулы.
Когда прошли холода, мы много блуждали лунными вечерами по
классическим пустыням Петербурга. На просторе дивной площади
беззвучно возникали перед нами разные зодческие призраки: я
держусь лексикона, нравившегося мне тогда. Мы глядели вверх на
гладкий гранит столпов, отполированных когда-то рабами, их
вновь полировала луна, и они, медленно вращаясь над нами в
полированной пустоте ночи, уплывали в вышину, чтобы там
подпереть таинственные округлости собора. Мы останавливались
как бы на самом краю,-- словно то была бездна, а не высота,--
грозных каменных громад, и в лилипутовом благоговении
закидывали головы, встречая на пути все новые видения,--
десяток атлантов и гигантскую урну у чугунной решетки, или тот
столп, увенчанный черным ангелом, который в лунном сиянии
безнадежно пытался дотянуться до подножья пушкинской строки.
Позднее, в редкие минуты уныния, Тамара говорила, что
наша любовь как-то не справилась с той трудной петербургской
порой и дала длинную тонкую трещину. В течение всех тех месяцев
я не переставал писать стихи к ней, для нее, о ней -- по
две-три "пьески" в неделю; в 1916-ом году я напечатал сборник и
был поражен, когда она мне указала, что большинство этих
стихотворений -- о разлуках и утратах, ибо странным образом
начальные наши встречи в лирических аллеях, в деревенской
глуши, под шорох листьев и шуршанье дождя, нам уже казались в
ту беспризорную зиму невозвратным раем, а эта зима --
изгнанием. Спешу добавить, что первая эта моя книжечка стихов
была исключительно плохая, и никогда бы не следовало ее
издавать. Ее по заслугам немедленно растерзали те немногие
рецензенты, которые заметили ее. Директор Тенишевского Училища,
В. В. Гиппиус, писавший (под псевдонимом Бестужев) стихи, мне
тогда казавшиеся гениальными (да и теперь по спине проходит
трепет от некоторых запомнившихся строк в его удивительной
поэме о сыне), принес как-то экземпляр моего сборничка в класс
и подробно его разнес при всеобщем, или почти всеобщем, смехе.
Был он большой хищник, этот рыжебородый огненный господин, в
странно узком двубортном жилете под всегда расстегнутым
пиджаком, который как-то летал вокруг него, когда он
стремительно шел по рекреационной зале, засунув одну руку в
карман штанов и подняв одно плечо. Его значительно более
знаменитая, но менее талантливая, кузина Зинаида, встретившись
на заседании Литературного Фонда с моим отцом, который был,
кажется, его председателем, сказала ему: "Пожалуйста, передайте
вашему сыну, что он никогда писателем не будет",-- своего
пророчества она потом лет тридцать не могла мне забыть. Некто
Л., журналист, человек хороший, нуждающийся и безграмотный,
желая выразить свою благодарность моему отцу за какое-то
пособие, написа
был актер Мозжухин. Какое-то русское фильмовое общество
приобрело нарядный загородный дом с белыми колоннами (несколько
похожий на дядин, что трогало меня), и эта усадьба появлялась
во всех картинах этого общества. По фотогеническому снегу " ней
подъезжал на лихаче Мозжухин, в пальто с каракулевым воротником
шалью, в каракулевом колпаке, и устремлял светло-стальной
взгляд из темно-свинцовой глазницы на горящее окно, между тем
как знаменитый желвачок играл у него под тесной кожей скулы.
Когда прошли холода, мы много блуждали лунными вечерами по
классическим пустыням Петербурга. На просторе дивной площади
беззвучно возникали перед нами разные зодческие призраки: я
держусь лексикона, нравившегося мне тогда. Мы глядели вверх на
гладкий гранит столпов, отполированных когда-то рабами, их
вновь полировала луна, и они, медленно вращаясь над нами в
полированной пустоте ночи, уплывали в вышину, чтобы там
подпереть таинственные округлости собора. Мы останавливались
как бы на самом краю,-- словно то была бездна, а не высота,--
грозных каменных громад, и в лилипутовом благоговении
закидывали головы, встречая на пути все новые видения,--
десяток атлантов и гигантскую урну у чугунной решетки, или тот
столп, увенчанный черным ангелом, который в лунном сиянии
безнадежно пытался дотянуться до подножья пушкинской строки.
Позднее, в редкие минуты уныния, Тамара говорила, что
наша любовь как-то не справилась с той трудной петербургской
порой и дала длинную тонкую трещину. В течение всех тех месяцев
я не переставал писать стихи к ней, для нее, о ней -- по
две-три "пьески" в неделю; в 1916-ом году я напечатал сборник и
был поражен, когда она мне указала, что большинство этих
стихотворений -- о разлуках и утратах, ибо странным образом
начальные наши встречи в лирических аллеях, в деревенской
глуши, под шорох листьев и шуршанье дождя, нам уже казались в
ту беспризорную зиму невозвратным раем, а эта зима --
изгнанием. Спешу добавить, что первая эта моя книжечка стихов
была исключительно плохая, и никогда бы не следовало ее
издавать. Ее по заслугам немедленно растерзали те немногие
рецензенты, которые заметили ее. Директор Тенишевского Училища,
В. В. Гиппиус, писавший (под псевдонимом Бестужев) стихи, мне
тогда казавшиеся гениальными (да и теперь по спине проходит
трепет от некоторых запомнившихся строк в его удивительной
поэме о сыне), принес как-то экземпляр моего сборничка в класс
и подробно его разнес при всеобщем, или почти всеобщем, смехе.
Был он большой хищник, этот рыжебородый огненный господин, в
странно узком двубортном жилете под всегда расстегнутым
пиджаком, который как-то летал вокруг него, когда он
стремительно шел по рекреационной зале, засунув одну руку в
карман штанов и подняв одно плечо. Его значительно более
знаменитая, но менее талантливая, кузина Зинаида, встретившись
на заседании Литературного Фонда с моим отцом, который был,
кажется, его председателем, сказала ему: "Пожалуйста, передайте
вашему сыну, что он никогда писателем не будет",-- своего
пророчества она потом лет тридцать не могла мне забыть. Некто
Л., журналист, человек хороший, нуждающийся и безграмотный,
желая выразить свою благодарность моему отцу за какое-то
пособие, написа