ко
висело в замерзшем сизом небе. В этих музеях мы отыскивали
самые отдаленные, самые неказистые зальца, с небольшими
смуглыми голландскими видами конькобежных утех в тумане, с
офортами, на которые никто не приходил смотреть, с
палеографическими экспонатами, с тусклыми макетками, с моделями
печатных станков и тому подобными бедными вещицами, среди
которых посетителем забытая перчатка прямо дышала жизнью. Одной
из лучших наших находок был незабвенный чулан, где сложены были
лесенки, пустые рамы, щетки. В Эрмитаже, помнится, имелись
кое-какие уголки,-- в одной из зал среди витрин с египетскими,
прескверно стилизованными, жуками, за саркофагом какого-то
жреца по имени Нана. В Музее Александра Третьего, тридцатая и
тридцать третья залы, где свято хранились такие академические
никчемности, как например картины Шишкова и
Харламова,--какая-нибудь "Просека в бору" или "Голова
цыганенка": (точнее не помню),-- отличались закутами за
высокими стеклянными шкалами с рисунками и оказывали нам
подобие гостеприимства,-- пока не ловил нас грубый инвалид.
Постепенно из больших и знаменитых музеев мы переходили в
маленькие, в Музей Суворова, например, где, в герметической
тишине одной из небольших комнат, полной дряхлых доспехов и
рваных шелковых знамен, восковые солдаты в ботфортах и зеленых
мундирах держали почетный караул над нашей безумной
неосторожностью. Но куда бы мы ни заходили, рано или поздно тот
или другой седой сторож на замшевых подошвах присматривался к
нам, что было нетрудно в этой глуши,-- и приходилось опять
переселяться куда-нибудь, в Педагогический Музей, в Музей
придворных карет, и наконец в крохотное хранилище старинных
географических карт,-- и оттуда опять на улицу, в вертикально
падающий крупный снег Мира Искусства.
Под вечер мы часто скрывались в последний ряд одного из
кинематографов на Невском, "Пикадилли" или "Паризиана".
Фильмовая техника несомненно шла вперед. Уже тогда, в 1915-ом
году, были попытки усовершенствовать иллюзию внесением красок и
звуков: морские волны, окрашенные в нездоровый синий цвет,
бежали и разбивались об ультрамариновую скалу, в которой я со
странным чувством узнавал Rocher de la Vierge (Скалу Пресвятой
Девы (франц.)), Биарриц, прибой моего международного
детства, и пока как белье полоскалось это море в синьке,
специальная машина занималась звукоподражанием, издавая
шипенье, которое почему-то никогда не могло остановиться
одновременно с морской картиной, а всегда продолжалось еще
две-три секунды, когда уже мигала следующая: бодренькие
похороны под дождем в Париже или хилые оборванные военнопленные
с подчеркнуто нарядными нашими молодцами, захватившими их.
Довольно часто почему-то названием боевика служила целая
цитата, вроде "Отцвели уж давно хризантемы в саду" или "И
сердцем как куклой играя, он сердце как куклу разбил", или еще
"Не .подходите к ней с вопросами" (причем начиналось с того,
что двое слишком любознательных интеллигентов с накладными
бородками вдруг вскакивали со скамьи на бульваре, имени
Достоевского скорее чем Блока, и, жестикулируя, теснили
какую-то испуганную даму, подходя к ней, значит, с вопросами).
В те годы у звезд женского пола были низкие лобики, роскошные
брови, размашисто
висело в замерзшем сизом небе. В этих музеях мы отыскивали
самые отдаленные, самые неказистые зальца, с небольшими
смуглыми голландскими видами конькобежных утех в тумане, с
офортами, на которые никто не приходил смотреть, с
палеографическими экспонатами, с тусклыми макетками, с моделями
печатных станков и тому подобными бедными вещицами, среди
которых посетителем забытая перчатка прямо дышала жизнью. Одной
из лучших наших находок был незабвенный чулан, где сложены были
лесенки, пустые рамы, щетки. В Эрмитаже, помнится, имелись
кое-какие уголки,-- в одной из зал среди витрин с египетскими,
прескверно стилизованными, жуками, за саркофагом какого-то
жреца по имени Нана. В Музее Александра Третьего, тридцатая и
тридцать третья залы, где свято хранились такие академические
никчемности, как например картины Шишкова и
Харламова,--какая-нибудь "Просека в бору" или "Голова
цыганенка": (точнее не помню),-- отличались закутами за
высокими стеклянными шкалами с рисунками и оказывали нам
подобие гостеприимства,-- пока не ловил нас грубый инвалид.
Постепенно из больших и знаменитых музеев мы переходили в
маленькие, в Музей Суворова, например, где, в герметической
тишине одной из небольших комнат, полной дряхлых доспехов и
рваных шелковых знамен, восковые солдаты в ботфортах и зеленых
мундирах держали почетный караул над нашей безумной
неосторожностью. Но куда бы мы ни заходили, рано или поздно тот
или другой седой сторож на замшевых подошвах присматривался к
нам, что было нетрудно в этой глуши,-- и приходилось опять
переселяться куда-нибудь, в Педагогический Музей, в Музей
придворных карет, и наконец в крохотное хранилище старинных
географических карт,-- и оттуда опять на улицу, в вертикально
падающий крупный снег Мира Искусства.
Под вечер мы часто скрывались в последний ряд одного из
кинематографов на Невском, "Пикадилли" или "Паризиана".
Фильмовая техника несомненно шла вперед. Уже тогда, в 1915-ом
году, были попытки усовершенствовать иллюзию внесением красок и
звуков: морские волны, окрашенные в нездоровый синий цвет,
бежали и разбивались об ультрамариновую скалу, в которой я со
странным чувством узнавал Rocher de la Vierge (Скалу Пресвятой
Девы (франц.)), Биарриц, прибой моего международного
детства, и пока как белье полоскалось это море в синьке,
специальная машина занималась звукоподражанием, издавая
шипенье, которое почему-то никогда не могло остановиться
одновременно с морской картиной, а всегда продолжалось еще
две-три секунды, когда уже мигала следующая: бодренькие
похороны под дождем в Париже или хилые оборванные военнопленные
с подчеркнуто нарядными нашими молодцами, захватившими их.
Довольно часто почему-то названием боевика служила целая
цитата, вроде "Отцвели уж давно хризантемы в саду" или "И
сердцем как куклой играя, он сердце как куклу разбил", или еще
"Не .подходите к ней с вопросами" (причем начиналось с того,
что двое слишком любознательных интеллигентов с накладными
бородками вдруг вскакивали со скамьи на бульваре, имени
Достоевского скорее чем Блока, и, жестикулируя, теснили
какую-то испуганную даму, подходя к ней, значит, с вопросами).
В те годы у звезд женского пола были низкие лобики, роскошные
брови, размашисто