е только очень глупый
читатель мог бы принять за запасные части данного заката. Этот
просвет занимал совсем небольшую долю огромного неба, и была в
нем та нежная отчетливость, которая свойственна предметам, если
смотреть не с того конца в телескоп. Там, в миниатюрном виде,
расположилось семейство ведряных облаков, скопление светлых
воздушных завоев, анахронизм млечных красок; нечто очень
далекое, но разработанное до последних подробностей;
фантастически уменьшенный, но совсем уже готовый для сдачи мне,
мой завтрашний сказочный день.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Я впервые увидел Тамару -- выбираю ей псевдоним,
окрашенный в цветочные тона ее настоящего имени,-- когда ей
было пятнадцать лет, а мне шестнадцать. Кругом, как ни в чем не
бывало, сияло и зыбилось вырское лето. Второй год тянулась
далекая война. Двумя годами позже, пресловутой перемене в
государственном строе предстояло убрать знакомую, кроткую
усадебную обстановку,-- и уже погромыхивал закулисный гром в
стихах Александра Блока.
В начале того лета, и в течение всего предыдущего, имя
"Тамара" появлялось (с той напускной наивностью, которая так
свойственна повадке судьбы, приступающей к важному делу) в
разных местах нашего имения. Я находил его написанным
химическим карандашом на беленой калитке или начерченным
палочкой на красноватом песке аллеи, или недовырезанным на
спинке скамьи, точно сама природа, минуя нашего старого
сторожа, вечно воевавшего с вторжением дачников в парк,
таинственными знаками предваряла меня о приближении Тамары. В
тот июльский день, когда я наконец увидел ее, стоящей
совершенно неподвижно (двигались только зрачки) в изумрудном
свете березовой рощи, она как бы зародилась среди пятен этих
акварельных деревьев с беззвучной внезапностью и совершенством
мифологического воплощения.
Дождавшись того, чтобы сел невидимый мне овод, она
прихлопнула его и, довольная, сквозь ожившую и заигравшую рощу,
пустилась догонять сестру и подругу, отчетливо звавших ее;
немного позже, с заросшего дикой малиной старого кладбища,
боком, как калека, сходившего по крутому склону к реке, я
увидел, как все три они шли через мост, одинаково постукивая
высокими каблучками, одинаково засунув руки в карманы
темно-синих жакеток и, чтобы отогнать мух, одинаково встряхивая
головами, убранными цветами и лентами. Очень скоро путем слежки
я выяснил, где мать ее снимала дачку: ее скрывала рощица
яблоней. Ежедневно, верхом или на велосипеде, я проезжал
мимо,-- и на повороте той или другой дороги что-то ослепительно
взрывалось под ложечкой, и я обгонял Тамару, с деятельно
устремленным видом шедшую по обочине. Та же природная стихия,
которая произвела ее в тающем блеске березняка, тихонько убрала
сперва ее подругу, а потом и сестру; луч моей судьбы явно
сосредоточился на темной голове, то в венке васильков, то с
большим бантом черногошелка, которым была подвязана на затылке
вдвое сложенная каштановая коса; но только девятого августа по
новому стилю я решился с ней заговорить.
Сквозь тщательно протертые стекла времени ее красота все
так же близко и жарко горит, как горела бывало. Она была
небольшого роста, с легкой склонностью к полноте, что,
благодаря гибкости стана да тонким щиколоткам, не только
читатель мог бы принять за запасные части данного заката. Этот
просвет занимал совсем небольшую долю огромного неба, и была в
нем та нежная отчетливость, которая свойственна предметам, если
смотреть не с того конца в телескоп. Там, в миниатюрном виде,
расположилось семейство ведряных облаков, скопление светлых
воздушных завоев, анахронизм млечных красок; нечто очень
далекое, но разработанное до последних подробностей;
фантастически уменьшенный, но совсем уже готовый для сдачи мне,
мой завтрашний сказочный день.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Я впервые увидел Тамару -- выбираю ей псевдоним,
окрашенный в цветочные тона ее настоящего имени,-- когда ей
было пятнадцать лет, а мне шестнадцать. Кругом, как ни в чем не
бывало, сияло и зыбилось вырское лето. Второй год тянулась
далекая война. Двумя годами позже, пресловутой перемене в
государственном строе предстояло убрать знакомую, кроткую
усадебную обстановку,-- и уже погромыхивал закулисный гром в
стихах Александра Блока.
В начале того лета, и в течение всего предыдущего, имя
"Тамара" появлялось (с той напускной наивностью, которая так
свойственна повадке судьбы, приступающей к важному делу) в
разных местах нашего имения. Я находил его написанным
химическим карандашом на беленой калитке или начерченным
палочкой на красноватом песке аллеи, или недовырезанным на
спинке скамьи, точно сама природа, минуя нашего старого
сторожа, вечно воевавшего с вторжением дачников в парк,
таинственными знаками предваряла меня о приближении Тамары. В
тот июльский день, когда я наконец увидел ее, стоящей
совершенно неподвижно (двигались только зрачки) в изумрудном
свете березовой рощи, она как бы зародилась среди пятен этих
акварельных деревьев с беззвучной внезапностью и совершенством
мифологического воплощения.
Дождавшись того, чтобы сел невидимый мне овод, она
прихлопнула его и, довольная, сквозь ожившую и заигравшую рощу,
пустилась догонять сестру и подругу, отчетливо звавших ее;
немного позже, с заросшего дикой малиной старого кладбища,
боком, как калека, сходившего по крутому склону к реке, я
увидел, как все три они шли через мост, одинаково постукивая
высокими каблучками, одинаково засунув руки в карманы
темно-синих жакеток и, чтобы отогнать мух, одинаково встряхивая
головами, убранными цветами и лентами. Очень скоро путем слежки
я выяснил, где мать ее снимала дачку: ее скрывала рощица
яблоней. Ежедневно, верхом или на велосипеде, я проезжал
мимо,-- и на повороте той или другой дороги что-то ослепительно
взрывалось под ложечкой, и я обгонял Тамару, с деятельно
устремленным видом шедшую по обочине. Та же природная стихия,
которая произвела ее в тающем блеске березняка, тихонько убрала
сперва ее подругу, а потом и сестру; луч моей судьбы явно
сосредоточился на темной голове, то в венке васильков, то с
большим бантом черногошелка, которым была подвязана на затылке
вдвое сложенная каштановая коса; но только девятого августа по
новому стилю я решился с ней заговорить.
Сквозь тщательно протертые стекла времени ее красота все
так же близко и жарко горит, как горела бывало. Она была
небольшого роста, с легкой склонностью к полноте, что,
благодаря гибкости стана да тонким щиколоткам, не только