ем-то,
вероятно нагайками, напирали на толпу каких-то людей, сыпались
шапки, чернелась на снегу галоша, и была минута, когда
казалось, один из конных дураков направляется на нас. Вдруг, с
ребяческим наслаждением, я заметил, что Макс наполовину вытащил
из кармана револьвер, но всадник повернул в переулок. Менее
интересным был другой перерыв в одной из наших прогулок, когда
он нас повел знакомить со своим братом, изможденным ксендзом,
чьи тонкие руки рассеянно витали над нашими православными
вихрами, пока он с Максом обсуждал по-польски не то
политические, не то семейные дела. Макс носил шелковые
сиреневые носки и кажется был атеистом. Летом в Выре он
состязался с моим отцом в стрельбе, решетя пулями ржавую
вывеску "Охота воспрещается", прибитую прадедом Рукавишниковым
к стволу вековой ели. Предприимчивый, ловкий и крепкий Макс
участвовал во всех наших играх, и потому мы удивлялись, когда в
середине лета 1909-го года он что-то стал ссылаться на мигрень
и общую lassitude (Утомление (франц.) ), отказываясь
кикать со мною футбольный мяч или идти купаться на реку.
Гораздо позже я узнал, что летом у него завязался роман с
замужней дамой, жившей за несколько верст от нас; он вдруг
оказался страстным собачником: то и дело в течение дня улучал
минуту, чтобы посетить псарню, где кормил и улещивал сторожевых
догов. Их спускали с цепи при наступлении ночи, и ему
приходилось встречаться с ними под покровом темноты, когда он
пробирался из дома в жасминовую и спирейную заросль, где
его земляк, камердинер моего отца, припрятывал для него
"дорожный" велосипед "Дукс" со всеми аксессуарами,-- карбидом
для фонаря, звонками двух сортов, добавочным тормозом, насосом,
треугольным кожаным футляром с инструментами и даже зажимчиками
для призрачно-белых Максовых панталон. Обочинами проселочных
дорог и горбатыми от поперечных корней лесными тропами отважный
и пылкий Макс катил к далекому месту свидания -- охотничьему
павильону -- по славной традиции светских измен. Его встречали
на обратном пути студеные туманы трезвого утра и четверка
забывчивых псов, а уже около восьми мучительно начинался новый
воспитательский день. Полагаю, что Макс не без некоторого
облегчения покинул место своих еженощных подвигов, чтобы
сопутствовать нам в нашей второй поездке в Биарриц. Там он взял
двухдневный отпуск, чтобы совершить покаянное путешествие в
священный Лурд, куда .поехал впрочем в обществе смазливой и
бойкой молодой ирландки, состоявшей в гувернантках при моей
маленькой пляжной подруге Колетт. Он перешел от нас на службу в
одну из петербургских больниц, а позднее был, по слухам,
известным врачом в Польше.
На смену католику явился лютеранин, притом еврейского
происхождения. Назову его Ленским. Он с нами ездил в Германию в
1910-ом году, после чего я поступил в Тенишевское Училище, а
брат--в Первую Гимназию, и Ленский оставался помогать нам с
уроками до 1913-го года. Он родился в бедной семье и охотно
вспоминал, как между окончанием гимназии на юге и поступлением
в Петербургский Университет зарабатывал на жизнь тем, что
украшал морскими видами плоские, отшлифованные волнами,
булыжники и продавал их как пресс-папье. Приехал он к нам с
большим портретом петербургского педагога Гуревича, которого он
весьма искусно, по волоску, на
вероятно нагайками, напирали на толпу каких-то людей, сыпались
шапки, чернелась на снегу галоша, и была минута, когда
казалось, один из конных дураков направляется на нас. Вдруг, с
ребяческим наслаждением, я заметил, что Макс наполовину вытащил
из кармана револьвер, но всадник повернул в переулок. Менее
интересным был другой перерыв в одной из наших прогулок, когда
он нас повел знакомить со своим братом, изможденным ксендзом,
чьи тонкие руки рассеянно витали над нашими православными
вихрами, пока он с Максом обсуждал по-польски не то
политические, не то семейные дела. Макс носил шелковые
сиреневые носки и кажется был атеистом. Летом в Выре он
состязался с моим отцом в стрельбе, решетя пулями ржавую
вывеску "Охота воспрещается", прибитую прадедом Рукавишниковым
к стволу вековой ели. Предприимчивый, ловкий и крепкий Макс
участвовал во всех наших играх, и потому мы удивлялись, когда в
середине лета 1909-го года он что-то стал ссылаться на мигрень
и общую lassitude (Утомление (франц.) ), отказываясь
кикать со мною футбольный мяч или идти купаться на реку.
Гораздо позже я узнал, что летом у него завязался роман с
замужней дамой, жившей за несколько верст от нас; он вдруг
оказался страстным собачником: то и дело в течение дня улучал
минуту, чтобы посетить псарню, где кормил и улещивал сторожевых
догов. Их спускали с цепи при наступлении ночи, и ему
приходилось встречаться с ними под покровом темноты, когда он
пробирался из дома в жасминовую и спирейную заросль, где
его земляк, камердинер моего отца, припрятывал для него
"дорожный" велосипед "Дукс" со всеми аксессуарами,-- карбидом
для фонаря, звонками двух сортов, добавочным тормозом, насосом,
треугольным кожаным футляром с инструментами и даже зажимчиками
для призрачно-белых Максовых панталон. Обочинами проселочных
дорог и горбатыми от поперечных корней лесными тропами отважный
и пылкий Макс катил к далекому месту свидания -- охотничьему
павильону -- по славной традиции светских измен. Его встречали
на обратном пути студеные туманы трезвого утра и четверка
забывчивых псов, а уже около восьми мучительно начинался новый
воспитательский день. Полагаю, что Макс не без некоторого
облегчения покинул место своих еженощных подвигов, чтобы
сопутствовать нам в нашей второй поездке в Биарриц. Там он взял
двухдневный отпуск, чтобы совершить покаянное путешествие в
священный Лурд, куда .поехал впрочем в обществе смазливой и
бойкой молодой ирландки, состоявшей в гувернантках при моей
маленькой пляжной подруге Колетт. Он перешел от нас на службу в
одну из петербургских больниц, а позднее был, по слухам,
известным врачом в Польше.
На смену католику явился лютеранин, притом еврейского
происхождения. Назову его Ленским. Он с нами ездил в Германию в
1910-ом году, после чего я поступил в Тенишевское Училище, а
брат--в Первую Гимназию, и Ленский оставался помогать нам с
уроками до 1913-го года. Он родился в бедной семье и охотно
вспоминал, как между окончанием гимназии на юге и поступлением
в Петербургский Университет зарабатывал на жизнь тем, что
украшал морскими видами плоские, отшлифованные волнами,
булыжники и продавал их как пресс-папье. Приехал он к нам с
большим портретом петербургского педагога Гуревича, которого он
весьма искусно, по волоску, на