ерстие цветную фотографию залива и
скалы, увенчанной маяком. И вот тут-то, при этом сладчайшем
содрогании Мнемозины, случается чудо: я снова пытаюсь вспомнить
кличку фокстерьера,-- и что же, заклинание действует! С
дальнего того побережья, с гладко отсвечивающих вечерних песков
прошлого, где каждый вдавленный пяткой Пятницы след заполняется
водой и закатом, доносится, летит, отзываясь в звонком воздухе:
Флосс, Флосс, Флосс!
По дороге в Россию мы остановились на один день в Париже,
куда уже успела вернуться Колетт. Там в рыжем, уже надевшем
перчатки, парке, под холодной голубизной неба, верно по сговору
между ее гувернанткой и нашим Максом, я видел Колетт в
последний раз. Она явилась с обручем, и все в ней было изящно и
ловко, в согласии с осенней парижской
tenue-de-ville-pour-fillettes (Городской наряд для девочек
(франц.)). Она взяла из рук гувернантки и передала моему
довольному брату прощальный подарок -- коробку драже, облитого
крашеным сахаром миндаля,-- который, конечно, предназначался
мне одному; и тотчас же, едва взглянув на меня, побежала прочь,
палочкой подгоняя по гравию свой сверкающий обруч сквозь
пестрые пятна солнца, вокруг бассейна, набитого листьями,
упавшими с каштанов и кленов. Эти листья смешиваются у меня в
памяти с кожей ее башмаков и перчаток, и была, помнится,
какая-то подробность в ней -- ленточка, что ли, на ее
шотландской шапочке, или узор на чулках,-- похожая на радужные
спирали внутри тех маленьких стеклянных шаров, коими
иностранные дети играют в агатики. И вот теперь я стою и держу
этот обрывок самоцветности, не совсем зная, куда его приложить,
а между тем она обегает меня все шибче, катя свой волшебный
обруч, и наконец растворяется в тонких тенях, падающих на
парковый гравий от переплета проволочных дужек, которыми
огорожены астры и газон.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Сейчас тут будут показывать волшебный фонарь, но сперва
позвольте сделать небольшое вступление.
Я родился 10-го апреля 1899-го года по старому стилю в
Петербурге; брат мой Сергей родился там же, 28-го февраля
следующего года. При переходе нашем в отрочество, англичанок и
француженок постепенно стали вытеснять отечественные
воспитатели и репетиторы, причем, нанимая их, отец как будто
следовал остроумному плану выбирать каждый раз представителя
другого сословия или племени.
Доисторическим элементом в этом списке был милейший
Василий Мартынович, сельский учитель, приходивший знакомить нас
с русской грамотой летом 1905-го года. Он помогает мне связать
всю серию, ибо мое последнее воспоминание о нем относится к
пасхальным каникулам 1915-го года, когда брат и я приехали
заниматься лыжным спортом в оснеженную нашу Выру с отцом и с
неким Волгиным, последним и худшим нашим гувернером. Добрый
Василий Мартынович пригласил нас "закусить"; закуска оказалась
настоящим пиршеством, им самим приготовленным, вплоть до
великолепного, желтоватого сливочного мороженого, для
производства которого у него был особый снаряд. Ярко возникают
у меня в памяти лепные морщины его раскрасневшегося лба и
прекрасно подделанное выражение удовольствия на лице у моего
отца при появлении мясного блюда -- жаренного в сметане
зайца,-- которого он не терпел. Комната Василия Мартыновича в
скалы, увенчанной маяком. И вот тут-то, при этом сладчайшем
содрогании Мнемозины, случается чудо: я снова пытаюсь вспомнить
кличку фокстерьера,-- и что же, заклинание действует! С
дальнего того побережья, с гладко отсвечивающих вечерних песков
прошлого, где каждый вдавленный пяткой Пятницы след заполняется
водой и закатом, доносится, летит, отзываясь в звонком воздухе:
Флосс, Флосс, Флосс!
По дороге в Россию мы остановились на один день в Париже,
куда уже успела вернуться Колетт. Там в рыжем, уже надевшем
перчатки, парке, под холодной голубизной неба, верно по сговору
между ее гувернанткой и нашим Максом, я видел Колетт в
последний раз. Она явилась с обручем, и все в ней было изящно и
ловко, в согласии с осенней парижской
tenue-de-ville-pour-fillettes (Городской наряд для девочек
(франц.)). Она взяла из рук гувернантки и передала моему
довольному брату прощальный подарок -- коробку драже, облитого
крашеным сахаром миндаля,-- который, конечно, предназначался
мне одному; и тотчас же, едва взглянув на меня, побежала прочь,
палочкой подгоняя по гравию свой сверкающий обруч сквозь
пестрые пятна солнца, вокруг бассейна, набитого листьями,
упавшими с каштанов и кленов. Эти листья смешиваются у меня в
памяти с кожей ее башмаков и перчаток, и была, помнится,
какая-то подробность в ней -- ленточка, что ли, на ее
шотландской шапочке, или узор на чулках,-- похожая на радужные
спирали внутри тех маленьких стеклянных шаров, коими
иностранные дети играют в агатики. И вот теперь я стою и держу
этот обрывок самоцветности, не совсем зная, куда его приложить,
а между тем она обегает меня все шибче, катя свой волшебный
обруч, и наконец растворяется в тонких тенях, падающих на
парковый гравий от переплета проволочных дужек, которыми
огорожены астры и газон.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Сейчас тут будут показывать волшебный фонарь, но сперва
позвольте сделать небольшое вступление.
Я родился 10-го апреля 1899-го года по старому стилю в
Петербурге; брат мой Сергей родился там же, 28-го февраля
следующего года. При переходе нашем в отрочество, англичанок и
француженок постепенно стали вытеснять отечественные
воспитатели и репетиторы, причем, нанимая их, отец как будто
следовал остроумному плану выбирать каждый раз представителя
другого сословия или племени.
Доисторическим элементом в этом списке был милейший
Василий Мартынович, сельский учитель, приходивший знакомить нас
с русской грамотой летом 1905-го года. Он помогает мне связать
всю серию, ибо мое последнее воспоминание о нем относится к
пасхальным каникулам 1915-го года, когда брат и я приехали
заниматься лыжным спортом в оснеженную нашу Выру с отцом и с
неким Волгиным, последним и худшим нашим гувернером. Добрый
Василий Мартынович пригласил нас "закусить"; закуска оказалась
настоящим пиршеством, им самим приготовленным, вплоть до
великолепного, желтоватого сливочного мороженого, для
производства которого у него был особый снаряд. Ярко возникают
у меня в памяти лепные морщины его раскрасневшегося лба и
прекрасно подделанное выражение удовольствия на лице у моего
отца при появлении мясного блюда -- жаренного в сметане
зайца,-- которого он не терпел. Комната Василия Мартыновича в