ответил, пожав плечом, "Ce sont de bourgeois de Paris" ("Они
парижские буржуа" (франц.)). Я по-своему объяснил себе
эту пренебрежительную оценку, зная, что они приехали из Парижа
в Биарриц на своем сине-желтом лимузине (что не так уж часто
делалось в 1909 году), а девочку с фокстерьером и английской
гувернанткой послали в скучном "сидячем" вагоне обыкновенного
rapide (Скорый поезд (франц.)). Фокстерьер был
экзальтированной сучкой с бубенчиком на ошейнике и виляющим
задом. Из чистой жизнерадостности эта собачка, бывало, лакала
морскую воду, набранную Колетт в синее ведерко: вижу яркий
рисунок на нем--парус, закат и маяк,-- но не могу припомнить
имя собачки, и это мне так досадно.
За два месяца пребывания в Биаррице моя страсть к этой
девочке едва ли не превзошла увлечения бабочками. Я видел ее
только на пляже, но мечталось мне о ней беспрестанно. Если она
являлась заплаканной, то во мне вскипало беспомощное страдание.
Я не мог перебить комаров, искусавших ее тоненькую шею, но зато
удачно отколотил рыжего мальчика, однажды обидевшего ее. Она
мне совала горсточками теплые от ее ладони леденцы. Как-то мы
оба наклонились над морской звездой, витые концы ее локонов
защекотали мне ухо, и вдруг она поцеловала меня в щеку. От
волнения я мог только пробормотать: "You little monkey" ("Ах
ты, обезьянка" (англ.)).
У меня была золотая монета, луидор, и я не сомневался, что
этого хватит на побег. Куда же я собирался Колетт увезти? В
Испанию? В Америку? В горы над По? "Lа-bas, lа-bas dans la
montagne" ("Туда, туда, скорее в горы" (франц.)) , как
пела Кармен в недавно слышанной опере. Помню странную,
совершенно взрослую, прозрачно-бессонную ночь: я лежал в
постели, прислушивался к повторному буханью океана и составлял
план бегства. Океан приподнимался, слепо шарил в темноте и
тяжело падал ничком.
О самом побеге мне почти нечего рассказать. В памяти
только отдельные проблески: Колетт, с подветренной стороны
хлопающей палатки, послушно надевает парусиновые туфли, пока я
запихиваю в коричневый бумажный мешок складную рампетку для
ловли андалузских бабочек. Убегая от погони, мы сунулись в
кромешную темноту маленького кинематографа около казино,--что,
разумеется, было совершенно незаконно. Там мы сидели, нежно
соединив руки поверх фокстерьера, изредка позвякивавшего
бубенчиком у Колетт на коленях, и смотрели судорожный, мигающий
черным дождичком по белизне, но чрезвычайно увлекательный фильм
-- бой быков в Сан-Себастьяне. Последний проблеск: гувернер
уводит меня вдоль променада: его длинные ноги шагают с грозной
целеустремленностью; мой девятилетний брат, которого он ведет
другой рукою, то и дело забегает вперед и, подобный совенку в
своих больших очках, вглядывается с ужасом и любопытством в
невозмутимого преступника.
Среди безделушек, накупленных перед отъездом из Биаррица,
я любил больше всего не бычка из черного камня, с золочеными
рогами, и не ассортимент гулких раковин, а довольно
символичный, как теперь выясняется, предметик,--вырезанную
пенковую ручку, с хрусталиком, вставленным в микроскопическое
оконце на противоположном от пера конце. Если один глаз
зажмурить, а другой приложить к хрусталику, да так, чтобы не
мешал лучистый перелив собственных ресниц, то можно было
увидеть в это волшебное отв