но
по мере того как дело подходило к роковому последнему блюду,
все назойливее становилось ощущение, что прозрачный вагон со
всем содержимым, включая потных, кренящихся
эквилибристов-лакеев (как ужасно напирал один на стол,
пропуская сзади другого!), неряшливо и неосторожно вправлен в
ландшафт, причем этот ландшафт находится сам в сложном
многообразном движении,--дневная луна бойко едет рядом, вровень
с тарелкой, плавным веером раскрываются луга вдалеке, ближние
же деревья несутся навстречу на невидимых качелях и вдруг
совершенно другим аллюром ускакивают, превращаясь в зеленых
кенгуру, между тем как параллельная колея сливается с другой, а
затем с нашей, и за ней насыпь с мигающей травой томительно
поднимается, поднимается,--пока вся эта мешанина скоростей не
заставляла молодого наблюдателя вернуть только что поглощенный
им омлет с горячим вареньем.
Только ночью оправдывалось вполне волшебное названье
"Compagnie Internationale des Wagons-Lits et des Grands Express
Europйens" ("Международное Общество спальных вагонов и
европейских акспрессов дальнего следования" (франц.)). С
моей постели под койкой брата (спал ли он? был ли он там
вообще?) я наблюдал в полумраке отделения, как опасливо шли и
никуда не доходили предметы, части предметов, тени, части
теней. Деревянное что-то потрескивало и скрипело. У двери в
уборную покачивалась на крюке одежда или тень одежды, и в такт
ей моталась кисть синего двустворчатого колпака, снизу
закрывавшего потолочную лампу, которая бодрствовала за лазурью
материи. Эти пошатывания и переборы, эти нерешительные подступы
и втягивания было трудно совместить в воображении с диким
полетом ночи вовне, которая -- я знал -- мчалась там стремглав,
в длинных искрах.
Я и дома старался бывало заманить сон тем, что пускал
сознание по привычному кругу, видя себя, скажем, водителем
поезда, а тут и вправду мчало меня. Реалия, замыкаясь дремотой,
блаженно обтекала сознание по мере того, как я все так хорошо
устраивал,-- и беззаботные пассажиры (забота была моя, забота
меня дурманила) гордились властителем-машинистом, покуривали,
обменивались знающими улыбками, ложились, дремали; а поездная
прислуга (которую мне, собственно, некуда было деть) после них
пировала в вагоне-ресторане; сам же я, в гоночных очках и весь
в масле и саже, высовывался из паровозной будки, стараясь
высмотреть сквозь ветер рубиновую точку в черной дали. Но
затем, уже во сне, я видел совсем-совсем другое -- цветной
стеклянный шарик, закатившийся под рояль, или игрушечный
паровозик, упавший набок и все продолжавший работать бодро
жужжащими колесами.
Течение моего сна иногда прерывалось тем, что ход поезда
замедлялся. Тихо шагали мимо огни; проходя, каждый из них
заглядывал в ту же щелку, и световой циркуль медленно мерил
мрак купе. Поезд останавливался с протяжным вздохом
вестингаузовских тормозов. Сверху вдруг падало что-нибудь
(например, братние очки). Необыкновенно интересно было
подползти к изножию койки -- в сопровождении вывороченного
одеяла,--дабы осторожно отцепить шторку с нижней кнопки и
откатить ее вверх до половины (дальше не пускал край верхней
койки). За стеклом был сказочный мир,-- сказочный потому, что я
его подглядывал нечаянно и беззаконно, без малейшей
по мере того как дело подходило к роковому последнему блюду,
все назойливее становилось ощущение, что прозрачный вагон со
всем содержимым, включая потных, кренящихся
эквилибристов-лакеев (как ужасно напирал один на стол,
пропуская сзади другого!), неряшливо и неосторожно вправлен в
ландшафт, причем этот ландшафт находится сам в сложном
многообразном движении,--дневная луна бойко едет рядом, вровень
с тарелкой, плавным веером раскрываются луга вдалеке, ближние
же деревья несутся навстречу на невидимых качелях и вдруг
совершенно другим аллюром ускакивают, превращаясь в зеленых
кенгуру, между тем как параллельная колея сливается с другой, а
затем с нашей, и за ней насыпь с мигающей травой томительно
поднимается, поднимается,--пока вся эта мешанина скоростей не
заставляла молодого наблюдателя вернуть только что поглощенный
им омлет с горячим вареньем.
Только ночью оправдывалось вполне волшебное названье
"Compagnie Internationale des Wagons-Lits et des Grands Express
Europйens" ("Международное Общество спальных вагонов и
европейских акспрессов дальнего следования" (франц.)). С
моей постели под койкой брата (спал ли он? был ли он там
вообще?) я наблюдал в полумраке отделения, как опасливо шли и
никуда не доходили предметы, части предметов, тени, части
теней. Деревянное что-то потрескивало и скрипело. У двери в
уборную покачивалась на крюке одежда или тень одежды, и в такт
ей моталась кисть синего двустворчатого колпака, снизу
закрывавшего потолочную лампу, которая бодрствовала за лазурью
материи. Эти пошатывания и переборы, эти нерешительные подступы
и втягивания было трудно совместить в воображении с диким
полетом ночи вовне, которая -- я знал -- мчалась там стремглав,
в длинных искрах.
Я и дома старался бывало заманить сон тем, что пускал
сознание по привычному кругу, видя себя, скажем, водителем
поезда, а тут и вправду мчало меня. Реалия, замыкаясь дремотой,
блаженно обтекала сознание по мере того, как я все так хорошо
устраивал,-- и беззаботные пассажиры (забота была моя, забота
меня дурманила) гордились властителем-машинистом, покуривали,
обменивались знающими улыбками, ложились, дремали; а поездная
прислуга (которую мне, собственно, некуда было деть) после них
пировала в вагоне-ресторане; сам же я, в гоночных очках и весь
в масле и саже, высовывался из паровозной будки, стараясь
высмотреть сквозь ветер рубиновую точку в черной дали. Но
затем, уже во сне, я видел совсем-совсем другое -- цветной
стеклянный шарик, закатившийся под рояль, или игрушечный
паровозик, упавший набок и все продолжавший работать бодро
жужжащими колесами.
Течение моего сна иногда прерывалось тем, что ход поезда
замедлялся. Тихо шагали мимо огни; проходя, каждый из них
заглядывал в ту же щелку, и световой циркуль медленно мерил
мрак купе. Поезд останавливался с протяжным вздохом
вестингаузовских тормозов. Сверху вдруг падало что-нибудь
(например, братние очки). Необыкновенно интересно было
подползти к изножию койки -- в сопровождении вывороченного
одеяла,--дабы осторожно отцепить шторку с нижней кнопки и
откатить ее вверх до половины (дальше не пускал край верхней
койки). За стеклом был сказочный мир,-- сказочный потому, что я
его подглядывал нечаянно и беззаконно, без малейшей