ртое купе
с посторонним--французским актером Фероди.
В апреле того года Пири дошел до Северного полюса. В мае
пел в Париже Шаляпин. В июне, озабоченный слухами о новых
выводках цеппелинов, американский военный министр объявил, что
Соединенные Штаты намерены создать воздушный флот. В июле
Блерио на своем монопланчике перелетел из Кале в Дувр (сделав
лишний крюк -- заблудился). Теперь был август. Ели и болота
северо-западной России прошли своим чередом и на другой день,
при некотором увеличении скорости, сменились немецкими соснами
и вереском. На подъемном столике мать играет со мной в дурачки.
Хотя день еще не начал тускнеть, наши карты, стакан, соли в
лежачем флакончике и -- на другом оптическом плане -- замки
чемодана демонстративно отражаются в оконном стекле. Через поля
и леса, и в неожиданных оврагах, и посреди убегающих домишек,
призрачные, частично представленные картежники играют на
никелевые и стеклянные ставки, ровно скользящие по ландшафту.
Любопытно, что сейчас, в 1953-м году, в Орегоне, где пишу это,
вижу в зеркале отдельного номера эти же самые кнопки того же
именно, теперь пятидесятилетнего, материнского несессера из
свиной кожи с монограммой, который мать брала еще в свадебное
путешествие и который через полвека вожу с собой: то, что из
прежних вещей уцелели только дорожные, и логично и символично.
"Не будет ли? Ты, ведь, устал",--говорит мать, а затем
задумывается, медленно тасуя карты. Дверь в коридор отворена, и
в коридорное окно видны телеграфные проволоки -- шесть тонких
черных проволок на бледном небе,-- которые поднимаются все
выше, с трогательным упорством, вот-вот готовы достигнуть
верхнего края оконницы, но всякий раз их сбивает одним махом
злостный столб, и приходится им опять подниматься с самого
низа.
Когда, на таких поездках, Норд-Экспрессу случалось
замедлить ход, чтобы величаво влачиться через большой немецкий
город, где он чуть не задевал фронтонов домов, я испытывал
двоякое наслаждение, которое тупик конечного вокзала мне
доставить не мог. Я видел, как целый город, со своими
игрушечными трамваями, зелеными липами на круглых земляных
подставках и кирпичными стенами с лупящимися старыми рекламами
мебельщиков и перевозчиков, вплывает к нам в купе, поднимается
в простеночных зеркалах и до краев наполняет коридорные окна.
Это соприкосновение между экспрессом и городом еще давало мне
повод вообразить себя вон тем пешеходом и за него пьянеть от
вида длинных карих романтических вагонов, с черными
промежуточными гармониками и огненными на низком солнце
металлическими буквами ("Compagnie Internationale..."),
неторопливо переходящих через будничную улицу и постепенно
заворачивающих, со вспышкой всех окон, за последний ряд домов.
Иногда эта переслойка зрительных впечатлений мстила мне.
За длинной чередой качких, узких голубых коридоров,
уклоняющихся от ног, нарядные столбики в широкооконном
вагоне-ресторане, с белыми конусами сложенных салфеток и
аквамариновыми бутылками минеральной воды, сначала
представлялись прохладным и стойким убежищем, где все
прельщало--и пропеллер вентилятора на потолке, и деревянные
болванки швейцарского шоколада в лиловых обертках у приборов, и
даже запах и зыбь глазчатого бульона в толстогубых чашках;
с посторонним--французским актером Фероди.
В апреле того года Пири дошел до Северного полюса. В мае
пел в Париже Шаляпин. В июне, озабоченный слухами о новых
выводках цеппелинов, американский военный министр объявил, что
Соединенные Штаты намерены создать воздушный флот. В июле
Блерио на своем монопланчике перелетел из Кале в Дувр (сделав
лишний крюк -- заблудился). Теперь был август. Ели и болота
северо-западной России прошли своим чередом и на другой день,
при некотором увеличении скорости, сменились немецкими соснами
и вереском. На подъемном столике мать играет со мной в дурачки.
Хотя день еще не начал тускнеть, наши карты, стакан, соли в
лежачем флакончике и -- на другом оптическом плане -- замки
чемодана демонстративно отражаются в оконном стекле. Через поля
и леса, и в неожиданных оврагах, и посреди убегающих домишек,
призрачные, частично представленные картежники играют на
никелевые и стеклянные ставки, ровно скользящие по ландшафту.
Любопытно, что сейчас, в 1953-м году, в Орегоне, где пишу это,
вижу в зеркале отдельного номера эти же самые кнопки того же
именно, теперь пятидесятилетнего, материнского несессера из
свиной кожи с монограммой, который мать брала еще в свадебное
путешествие и который через полвека вожу с собой: то, что из
прежних вещей уцелели только дорожные, и логично и символично.
"Не будет ли? Ты, ведь, устал",--говорит мать, а затем
задумывается, медленно тасуя карты. Дверь в коридор отворена, и
в коридорное окно видны телеграфные проволоки -- шесть тонких
черных проволок на бледном небе,-- которые поднимаются все
выше, с трогательным упорством, вот-вот готовы достигнуть
верхнего края оконницы, но всякий раз их сбивает одним махом
злостный столб, и приходится им опять подниматься с самого
низа.
Когда, на таких поездках, Норд-Экспрессу случалось
замедлить ход, чтобы величаво влачиться через большой немецкий
город, где он чуть не задевал фронтонов домов, я испытывал
двоякое наслаждение, которое тупик конечного вокзала мне
доставить не мог. Я видел, как целый город, со своими
игрушечными трамваями, зелеными липами на круглых земляных
подставках и кирпичными стенами с лупящимися старыми рекламами
мебельщиков и перевозчиков, вплывает к нам в купе, поднимается
в простеночных зеркалах и до краев наполняет коридорные окна.
Это соприкосновение между экспрессом и городом еще давало мне
повод вообразить себя вон тем пешеходом и за него пьянеть от
вида длинных карих романтических вагонов, с черными
промежуточными гармониками и огненными на низком солнце
металлическими буквами ("Compagnie Internationale..."),
неторопливо переходящих через будничную улицу и постепенно
заворачивающих, со вспышкой всех окон, за последний ряд домов.
Иногда эта переслойка зрительных впечатлений мстила мне.
За длинной чередой качких, узких голубых коридоров,
уклоняющихся от ног, нарядные столбики в широкооконном
вагоне-ресторане, с белыми конусами сложенных салфеток и
аквамариновыми бутылками минеральной воды, сначала
представлялись прохладным и стойким убежищем, где все
прельщало--и пропеллер вентилятора на потолке, и деревянные
болванки швейцарского шоколада в лиловых обертках у приборов, и
даже запах и зыбь глазчатого бульона в толстогубых чашках;