малым числом сознательных лет), пятилетний изгнанник
чертил пальцем на подушке дорогу вдоль высокого парка, лужу с
сережками и мертвым жуком, зеленые столбы и навес подъезда, все
ступени его и непременно почему-то блестящую между колеями
драгоценную конскую подкову вроде той, что посчастливилось мне
раз найти--и при этом у меня разрывалась душа, как и сейчас
разрывается. Объясните-ка, вы, нынешние шуты-психологи, эту
пронзительную репетицию ностальгии!
А вот еще помню. Мне лет восемь. Василий Иванович
поднимает с кушетки в нашей классной книжку из серии
Bibliothиque Rosй. Вдруг, блаженно застонав, он находит в ней
любимое им в детстве место: "Sophie n'йtait pas jolie..."
("Соня не была хороша собой..." (франц.)); и через сорок
лет я совершенно так же застонал, когда в чужой детской
случайно набрел на ту же книжку о мальчиках и девочках, которые
сто лет тому назад жили во Франции тою стилизованной vie de
chвteau (Усадебная жизнь (франц.)), на которую M-me de
Sйgur, nйe Rastopchine (Мадам де Сегюр, рожд. Растопчина
(франц.)) добросовестно перекладывала свое детство в
России,-- почему и налаживалась, несмотря на вульгарную
сентиментальность всех этих "Les Malheurs de Sophie", "Les
Petites Filles Modиles", "Les Vacances" ("Сонины проказы".
"Примерные девочки", "Каникулы" (франц)), тонкая
связь с русским усадебным бытом. Но мое положение сложнее
дядиного, ибо когда читаю опять, как Софи остригла себе брови,
или как ее мать в необыкновенном кринолине на приложенной
картинке необыкновенно аппетитными манипуляциями вернула кукле
зрение, и потом с криком утонула во время кораблекрушения по
пути в Америку, а кузен Поль под необитаемой пальмой высосал из
ноги капитана яд змеи--когда я опять читаю всю эту чепуху, я не
только переживаю щемящее упоение, которое переживал дядя, но
еще ложится на душу мое воспоминание о том, как он это
переживал. Вижу нашу деревенскую классную, бирюзовые розы
обоев, угол изразцовой печки, отворенное окно: оно отражается
вместе с частью наружной водосточной трубы в овальном зеркале
над канапе, где сидит дядя Вася, чуть ли не рыдая над
растрепанной розовой книжкой. Ощущение предельной
беззаботности, благоденствия, густого летнего тепла затопляет
память и образует такую сверкающую действительность, что по
сравнению с нею паркерово перо в моей руке, и самая рука с
глянцем на уже веснушчатой коже, кажутся мне довольно
аляповатым обманом. Зеркало насыщено июльским днем. Лиственная
тень играет по белой с голубыми мельницами печке. Влетевший
шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка
и удачно отскакивает обратно в окно. Все так, как должно быть,
ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
В обиходе таких семей как наша была давняя склонность ко
всему английскому: это слово, кстати сказать, произносилось у
нас с классическим ударением (на первом слоге), а бабушка М. Ф.
Набокова говорила уже совсем по старинке: аглицки. Дегтярное
лондонское мыло, черное как смоль в сухом виде, а в мокром --
янтарное на свет, было скользким участником ежеутренних
обливаний, для которых служили раскладные резиновые ванны--тоже
из Англии. Дядька намыливал всего мальчика от ушей до пят при
помощи особой оранжево-красной губки,
чертил пальцем на подушке дорогу вдоль высокого парка, лужу с
сережками и мертвым жуком, зеленые столбы и навес подъезда, все
ступени его и непременно почему-то блестящую между колеями
драгоценную конскую подкову вроде той, что посчастливилось мне
раз найти--и при этом у меня разрывалась душа, как и сейчас
разрывается. Объясните-ка, вы, нынешние шуты-психологи, эту
пронзительную репетицию ностальгии!
А вот еще помню. Мне лет восемь. Василий Иванович
поднимает с кушетки в нашей классной книжку из серии
Bibliothиque Rosй. Вдруг, блаженно застонав, он находит в ней
любимое им в детстве место: "Sophie n'йtait pas jolie..."
("Соня не была хороша собой..." (франц.)); и через сорок
лет я совершенно так же застонал, когда в чужой детской
случайно набрел на ту же книжку о мальчиках и девочках, которые
сто лет тому назад жили во Франции тою стилизованной vie de
chвteau (Усадебная жизнь (франц.)), на которую M-me de
Sйgur, nйe Rastopchine (Мадам де Сегюр, рожд. Растопчина
(франц.)) добросовестно перекладывала свое детство в
России,-- почему и налаживалась, несмотря на вульгарную
сентиментальность всех этих "Les Malheurs de Sophie", "Les
Petites Filles Modиles", "Les Vacances" ("Сонины проказы".
"Примерные девочки", "Каникулы" (франц)), тонкая
связь с русским усадебным бытом. Но мое положение сложнее
дядиного, ибо когда читаю опять, как Софи остригла себе брови,
или как ее мать в необыкновенном кринолине на приложенной
картинке необыкновенно аппетитными манипуляциями вернула кукле
зрение, и потом с криком утонула во время кораблекрушения по
пути в Америку, а кузен Поль под необитаемой пальмой высосал из
ноги капитана яд змеи--когда я опять читаю всю эту чепуху, я не
только переживаю щемящее упоение, которое переживал дядя, но
еще ложится на душу мое воспоминание о том, как он это
переживал. Вижу нашу деревенскую классную, бирюзовые розы
обоев, угол изразцовой печки, отворенное окно: оно отражается
вместе с частью наружной водосточной трубы в овальном зеркале
над канапе, где сидит дядя Вася, чуть ли не рыдая над
растрепанной розовой книжкой. Ощущение предельной
беззаботности, благоденствия, густого летнего тепла затопляет
память и образует такую сверкающую действительность, что по
сравнению с нею паркерово перо в моей руке, и самая рука с
глянцем на уже веснушчатой коже, кажутся мне довольно
аляповатым обманом. Зеркало насыщено июльским днем. Лиственная
тень играет по белой с голубыми мельницами печке. Влетевший
шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка
и удачно отскакивает обратно в окно. Все так, как должно быть,
ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
В обиходе таких семей как наша была давняя склонность ко
всему английскому: это слово, кстати сказать, произносилось у
нас с классическим ударением (на первом слоге), а бабушка М. Ф.
Набокова говорила уже совсем по старинке: аглицки. Дегтярное
лондонское мыло, черное как смоль в сухом виде, а в мокром --
янтарное на свет, было скользким участником ежеутренних
обливаний, для которых служили раскладные резиновые ванны--тоже
из Англии. Дядька намыливал всего мальчика от ушей до пят при
помощи особой оранжево-красной губки,